Дядька Ждан и Брян дружно ухмыльнулись в усы:

— Да не сменили они еще шубки, госпожа магичка. Как снег падет — в два-три дня вылиняют!

— А чем ещё они от своих товарок из других лесов отличаются? — полюбопытствовала волшебница, возвращая в общий ворох первую шкурку, да принимаясь перебирать прочие. Товарищи ее терпеливо ждали чуть поодаль, а я — и вовсе, в дальнем углу зала, очередной стол намывая.

— Да, ничем боле, вроде бы! — мужчины неуверенно переглянулись.

Ничем.

…она прыгнула прямо с его плеча как сидела, в самое сердце костра, и пламя, до того невысокое, ровное, взвилось в летнее небо гудящим столбом. И товарки ее, сновавшие по нижним ветвям окруживших поляну деревьев, в траве и у ног рыжего, коренастого мужчины, даже чуть не обеспокоились яростным жаром. Как и сам рыжий, что сидел на коряге у костра, и чье плечо хвостатая променяла на ворох раскаленных угольев, в которых теперь и искала что-то, одной ей ведомое.

— Иди сюда, — позвал мужчина. — Иди, иди, не обижу.

Я стояла в густой тени, укрытая колючими, густыми ветвями ежевичника, и он никак не мог меня видеть. Он и знать не мог, что я здесь. И все ж знал. С поляны тянуло невыносимым жаром, уничтожавшим и без того редкую летнюю прохладу.

— Иди сюда, — снова позвал рыжий. — Я помочь хочу!

Я беззвучно отступила, и растаяла в лесной чаще, полной летних запахов и звуков, напоенной дневным зноем.

Убийственным и безжалостным.

Я от души терла гладкие доски жесткой щеткой, отскабливала стол до бела, до чиста.

… и впрямь — белки как белки.

Твердислава, вышедшая из кухни, окинула беглым взглядом Брянову добычу, одобрительно улыбнулась охотнику, и вполголоса обратилась к постоялице:

— Готова банька, госпожа Далена. Сейчас кто-нибудь из девок вас проводит.

Магичка кивнула, а Даренка, услышав слова хозяйки, не дожидаясь указаний, отложила шкурку:

— Пойдемте, госпожа магичка!

В баню, значит идут… Ну, вот и мне занятие нашлось — надо бы бельишко в гостевых комнатах позаменить. Да и стирку хорошо бы растеять!

Я уж совсем собралась пойти наверх, даже голову подняла, кликнуть Стешку — стол домыть, но наткнулась на взгляд Горда. Пока я исподволь наблюдала за прочими, колдун так же незаметно наблюдал за мной. И взгляда не отвел, даже когда я то увидела. Кровь жарко прилила к лицу, я торопливо опустила голову. Вспомнила, какой дури в обед намолоть умудрилась — и хватило же ума сватов помянуть, озлилась на саму себя я.

А и ладно. Впредь умнее буду.

А постели подождут, я вот лучше стол домою, Стешку-то просить — только лишний раз лаяться…

Белье в гостевых комнатах менять я поднялась уже после того, как постояльцы ушли.

Банька, поставленная дядькой Жданом тут же, позади трактира, была куда как хороша. Добротная, слаженная из выдержанных кедровых бревен, она равно хорошо держала и жар, и возжелавших попарится гостей. Радовала тело, веселила душу — быстро оттуда никто не уходил.

Лучше, чем у трактирщика, баня в Лесовиках была только у лекарки — хоть и меньше размером, но до того жаркая, диво просто. А уж сколько она видывала-перевидывала… И битых, и ломаных, и зверями рваных. Было дело, что травница и роды там принимала… А бывало и такое, что мы, женщины, посиделки там устраивали — с легоньким вином, с холодным квасом, с задушевными разговорами, мужьям же бабы говорили, что вовсе не для языки почесать ходили, а для полечиться. Я ухмыльнулась воспоминанию, и толкнула дверь в комнату Колдуна. До последнего оттягивала — уж так мне не хотелось сюда идти!

Дело нехитрое — собрать белье, застелить постели свежим. Грязное — в корзину, завтра на речку снесу, да постираю. После бани — самое то, залезть под теплое одеяло, на чистые простыни, еще хранящие запах чистоты и трав, которыми они пересыпаны были в сундуке… Я быстро и сноровисто застилала постель простынею, когда услышала — нет, не услышала, учуяла шорох около двери. Обернулась быстрым, звериным движением навстречу звуку, да так и замерла, как стояла — одним коленом на кровати, а руками упершись в дальний угол. Только косища, будь она не ладна, метнулась по спине да плюхнулась на подушку — и тоже замерла темной змеей. Колдун стоял и смотрел. Молча. У меня тоже слов не находилось.

Тишина. Вязкая, настороженная. Напряжение. Отдается дрожью в напряженных руках, каменит спину.

Осторожно, девка. Ме-е-едленно распрямляйся — и убирайся отсюда. Только не поспеши…только не промедли. Я разгибаюсь — и одновременно разворачиваюсь к нему лицом, убираю ногу с кровати… Спокойно, Нежана, спокойно. Не бойся, нечего тебе бояться. Да, вот только — место здесь его, мы одни, и…

…и уж лучше бы я боялась. Потому что — Горд по-прежнему молчал и смотрел.

Нагнуться, подобрать корзину.

Я отбросила упавшую косу за плечо — и тут же сама себя одернула.

Без рывков, девка, не дразни его, разумней будь. Молодец, правильно. Уходи отсюда. Давай, шажочек, еще шажочек. Спину не горби, деточка, вот так.

Идти на колдуна прямо не получается, и я шла почему — то бочком, и мелкими шагами, сама не замечая, что закладываю дугу по не слишком-то большой комнате.

Замерла. Колдун молчал, и смотрел, и… Шаг он сделал так стремительно, что я успевала только дрогнуть и отшатнуться, и лишь потом поняла — выход свободен!

Маг совсем близко, он смотрит — да не смотрит, взглядом прожигает дыры! — но проход освободил. Я метнулась так стремительно, как будто он уж и протянул руку — ухватить да удержать. И корзинку злосчастную к себе прижала.

Вот уж, ценность великая!

Два шага, мимо двери в мою клетушку, еще пара шагов — лестница.

Так, на подгибающихся ногах я ее не осилю.

Сядь, посиди, Нежана!

Я плюхнулась на верхнюю ступеньку, и корзинку, у колдуна отбитую, в ногах пристроила. Сердце колотилось, в ушах звенело. Что ноги дрожат, что руки трясутся! Я прижала холодные ладони к пылающим щекам…

Это что, вообще, сейчас было?!!

Нет, ну как же хорош, собака страшная!

Какая собака, Нежа? Не заболела ли ты?! Очнись! Да ты из комнаты его вышла, только потому, что тебя, дуреху, по доброй воле отпустили!

И, кажется, я тому не слишком уж и рада…

Я рассерженно подхватила корзину с бельем, раздраженно мотнула головой, откидывая непослушную челку, и решительно пошла вниз по лестнице.

Мог бы и настойчивость явить, в конце — то концов, муж он али не муж?!

Зеленоватая речная вода трепала белое полотнище, вымывала щелок. Я исправно окунала простынь в студеную воду. Раз, другой, третий. Выкрутить. И еще разок прополоснуть. Отжать — так, чтобы прочное льняное полотно скрутилось в тугой жгут, отдавая Быстринке речную влагу. Быстрые ручейки стекали с белья, звонкими каплями стучали о речную гладь. Отжатое — в ту корзину, что праворучь. Из левой достала следующую отстиранную, но не выполосканную простынь. И всё сызнова.

Старые мостки поскрипывали мерно, рассохшееся, потемневшее от времени дерево отзывалось на каждое движение.

Белья я перестирала уже изрядно, в левой корзине неполная четверть осталась. За это время я успела осердиться на себя, позлиться на колдуна, похвалить себя за разумную осторожность, позлиться на колдуна, посмеяться над собственной придурью, позлиться на колдуна …

Коли взглянуть без пристрастия, весь мой перепуг яйца выеденного не стоил. Чай, не девица нецелованная, чтобы мужского интересу пугаться. И чего всполошилась, спрашивается? Только дурой беспросветной себя выставила.

Я шлепнула очередной простыней по воде, и принялась ее яростно выполаскивать. И ведь сердиться след только на себя!

На себя сердиться получалось не очень — на колдуна выходило куда как лучше.

Отжатая, скрученная в плотный жгут простыня полетела в правую корзину, а я ухмыльнулась сама себе — кем хочу, тем и выставляюсь, и никто мне не указ. На кого возжелаю, на того и злюсь! Настроение, последнее время столь же пасмурное, сколь осеннее небо, скакнуло вверх, к солнышку, упрятанному за тучами.