– Прошу за мной, господа. – И, пропуская Тоню с Аликом за очередную дверь, успел кинуть товарищам на прощание что-то шутливое, на что они рассмеялись – смех их был слышен ещё какое-то время после того, как прикрыли дверь кабинета, и этот контраст: веселья вольных – и крайней неволи – как-то особенно угнетал. Это ощутили и Тоня, и Алик, и оба замерли друг возле дружки, как были, у порога.
Офицерчик, доложив, что надо, ускользнул; следователь сидел за столом и заполнял какие-то бумажки, голова его была низко склонена, почти касалась пресс-папье, сам он создавал впечатление человека неподвижного, закоснелого в своей массивности; пугало то, что ребят он, словно бы, и не замечал, даже и не предполагал замечать. А ведь эдак можно было бы простоять вечность!
– Скажи ему, – шепнула Тоня на ухо брату, но тот ответил только неоднозначным кивком и остался нем. За окном, между тем, стояли ели, но отсюда не создавали видимости такого изобилия, как представлялось во дворике, даже пропускали солнечный свет – он ложился на пол и часть стола опрятными квадратами, будто старался понравиться следователю. Да тут и всё, словно бы, старалось понравиться этому господину, и от того вело себя тихо, чинно и по-деловому. Будто ощутив это негласное требование, ребята вытянулись в струнку и руки сложили чуть не по швам. Время шло.
Наконец, видимо, насладившись собственным величием, следователь кинул, не поднимая от бумаг головы:
– Что, воруем? – И, не получив, как и полагалось, вразумительного ответа, прибавил:
– Так-так…
Но, поскольку молчание со стороны арестантов продолжалось, следователь медленно, словно в удивлении, приподнял голову и так же медленно поглядел сперва на Алика, затем – на Тоню, потом снова опустил взгляд к бумагам, но уже с видом человека, которому всё ясно, и, потянув ещё немного время, негромко и будто припевая, себе в усы произнёс:
– А известно ли господам, что за кражу полагается хорошая порка… а за пособничество запрещённым личностям…мммм…так сказать… и того похуже?..
Тоня вздрогнула и что-то в ужасе залепетала, Алик, остановив её жестом, тихо, стараясь не заикаться от волнения, сказал:
– Краденое мы вернули, господин следователь, а пособлять – никому и не думали.
– Не думали, отлично, – пропел следователь, метнув на мальчика насмешливый взгляд, – охотно верю, что не думали. Однако пособляли. А в наших законах… – тут он, пыхтя, полез в ящичек под столом, порылся там, что-то рассыпал, чем-то загремел, но искомое, в итоге, достал, и, с торжествующим видом пробормотав своё «так-так-так», принялся зачитывать с мятого листка:
– Закон о пособничестве лицам, запрещённым законом… в число коих входят… волшебники, колдуны, так-так-так, не то… о, вот. Личности, населявшие некогда земли исторической Степи Триданторы, занесённые ныне почившим королём Демидом Юным в Особый список особо опасных существ… Так-так-так, не то, не то, о… таких, как родоны, вагри, калмы…прочие природные образования наподобие тумана из Васильковой Балки, он же – Кумар, он же – господин Помрачитель умов и т.д. и т.д. ага…за пособничество всем, вышеперечисленным личностям, как особо опасным преступникам и вредителям, полагается высшая мера наказания. Сноска номер пять, зачитываю… – сноску он отыскал на другом листке, и с победоносным видом озвучил:
– Высшая мера наказания – публичное лишение права на дыхание, иными словами – казнь.
Последнее он произнёс уже, видимо, от себя, потому как смотрел в это время на ребят, словно желая удостовериться, дошла ли до них вся серьёзность момента и, оставшись вполне удовлетворённым, заключил:
– Вот так.
С минуту было тихо, слышно было, как за окном всё бьют обо что-то молотом, и, кажется, начинался ветер – дрожали ели…
Тоня из последних сил соображала, как бы всё-таки доказать этому господину, что никому они с братом «пособлять» не собирались; Алик думал о том, что разговаривать, тут, пожалуй, не с кем – молчали оба.
– Так что? – Спросил следователь. – Как мне с вами поступить? – И тут же с неприязнью взглянул на Тоню: судя по всему, не ожидал ответа на поставленный вопрос.
– Отпустить, вас?
– А почему…нет?
– Ну, знаете! – Словно бы к невидимому собеседнику, обратился следователь, и, тут же снова оборачиваясь к Тоне, правда, глядя немного в бок, спросил:
– А из какого вы, извините, места?
– Мы с площади, – сестра готова была расплакаться, видя это, Алик громко спешно прибавил:
– Мы на площади были, там праздник.
– Я знаю, что там праздник. Меня интересует, где, так сказать, вы проживаете?
– Округ 15.
– Прекрасно, – следователь удовлетворённо потёр ладони, встал из-за стола и, пройдясь к окошку, всё с тем же само упоением произнёс:
– А известно ли вам, что триданторцы у нас по такому адресу не проживают?
Алик посмотрел угрюмо, Тоня стояла, не поднимая головы, точно стыдясь; следователь заключил:
– Прекрасненько. – И, снова подойдя к столу, позвонил в медный колокольчик – он был с таким же раздвоенным язычком, как воротный, и звенел таким же неприятным, раздражающим голосом. На звук этот тотчас явился уже знакомый Алику с Тоней офицерчик, в этот момент он что-то дожёвывал на ходу и краем рукава утёр губы, прежде чем ответить: «Всё будет исполнено, господин следователь», затем кивком указал ребятам на дверь и, когда они вышли, задержался внутри ещё на минуты две. За это время Алик успел растолковать Тоне, что поведут их, скорее всего, в тюрьму, что, по пути сбежать, наверняка, не удастся, однако, надежды терять не стоит, по крайней мере на месте они смогут во всём, как следует, разобраться, и найти иные, пускай и самые невероятные, но всё же, пути.
– Единственный путь, пожалуй… – в мрачной удрученности начала Тоня, но вдруг раздумала говорить, махнула рукой и чуть не плюнула себе под ноги – такой Алик её видал нечасто, в основном, в последние годы под Зимний Праздник, когда во всём округе только и разговоров было, что о «былых временах», и даже не о них, а о том, какими они запомнились людям – ныне изголодавшимся и озлобленным, носящим на себе, как струп, клеймо «пыляк» и лишённым, по сути, и права быть людьми.
Вот тогда-то, глядя на всё «благолепие» окружной жизни и на убого присыпанную снегом елчонку у забора, Тоня сперва долго и весело о чём-то говорила, кружила и пыталась танцевать, часто обращалась к Алику и к соседним ребятам, даже и к их родителям, затем, – и это уж непременно, – удалялась одна в какой-нибудь тёмный уголок, сидела там молча какое-то время, глядя в одну точку, не обращая ни на что внимания, и в эти минуты заметно было, как мысли ползают по её лицу, одна из них замирала вдруг, – Тоня кривилась, терпела секунду-две, и начинала рыдать. При том рыдала так, что и не слышно было со стороны, только воробьи разлетались, пугаясь, видимо, Тониной дрожи, потому как дрожала она сильно, часто – до изнеможения, так что Алику приходилось не то что бы отпаивать её водой, а поливать сверху, невзирая на приличный для зимнего времени холод.
Вспомнив это всё во мгновение и ощутив нечто наподобие ужаса, Алик взял сестру за руку и зашептал ей в самое ухо: