Алик тоже приуныл, молчал понуро и отчаянно, словно уже заранее готовый на все неприятности, которые обязательно положены за краюшку воли и сказки…особенно тем, кто ни первого, ни второго не достоин. По мнению окружающих, конечно.
– Мне кажется, – сказал строгий жандарм, – дело попахивает сговором с запретными элементами. Ваши родители?
– Их нет, – сказала Тоня, и тихонько прибавила: «к счастью, на сей раз».
– Что?
– Ничего, – ответил за сестру Алик. – Родителей нет, это правда.
– А по сколько лет вам?
Переглянувшись, Алик с Тоней вразнобой ответили:
– Двенадцать…
– Тринадцать…
И тут же возразили друг другу, настоя каждый на своём. Жандарм, видимо, сделал свои выводы, и спросив: «близнецы?», даже не дожидаясь ответа, сказал:
– Идите за ними, и не вздумайте удирать, понятно? – Его товарищи стали таким образом, чтобы Тоня и Алик оказались между ними, и после этого все четверо отправились в путь, а уж какой – об этом у каждого было своё понимание.
– Ну, по крайней мере, не будем сегодня давиться этой ужасной марловкой. – В утешение себе и Алику шепнула Тоня. Марловку ни она, ни брат не любили, да и мало кому, наверно, полюбится, полужидкая каша с привкусом полыни и мыши, которую, ко всему прочему нужно есть каждый день, т.к. ничего иного «окружанам» не выдаётся, да и не положено по закону. Видимо, подумав о марловке, Алик едва заметно скривился и тоже шепнул:
– Точно, повезло же нам!
Теперь, когда город снова был чист от тумана, видно было, что всё осталось по-прежнему: Самая Большая площадь гудела людским волнением, над замком короля, над цветными башенками, покрикивали всё те же безымянные чайки, солнышко светило сквозь занавески крон, малыши наблюдали за всем с верхних веток платанов, внизу музыканты играли то одно, то другое, скакали хромые вороны…
– А куда мы идём? – Громко спросила Тоня, когда они свернули от площади в глухой переулочек. Тут было ещё мрачнее, чем в переулке Грёз, тёмные, будто зловещие, деревья нависали над косыми проборами оград, со многих крылечек поглядывали оборванного вида дети и тыкали пальцами в жандармов и Алика с Тоней. Один даже что-то пискнул, и тут же убежал в дом, а на крыльце появилась плотная женщина в платке, на проходящих она поглядела почти враждебно и, развернувшись, нарочно громыхнула дверью, но от сильного удара, видимо, не сработал замок, и женщине пришлось запирать дверь снова, на сей раз тише, и, как показалось Тоне, виноватее.
– Так куда же мы всё-таки идём? – Не обращая внимания на предостерегающие знаки брата, повторила Тоня. – Тут плохое место, если что. – Но жандармы не отвечали ни слова, только зашагали, как будто быстрее, словно им надоело сопровождать столь неспокойных арестантов. «А ведь таковыми, по сути, мы и являемся, – подумал Алик, – главное, что и делать с нами можно, что угодно, никто не заметит, не будут и искать. Соседка, разве что, вздохнёт разок, может быть. А может быть, и нет…»
– Тонь, – шепнул он, полуобернувшись, потому что шёл впереди, – держимся вместе, куда бы не попали, понятно? – Тоня вяло кивнула, видно было, что приуныла, даже начала сбиваться с шага и спотыкаться на местах, казалось бы, безупречных; Алик заметил нечто подобное и за собой, но тут же, чтобы вынырнуть из тоски, огляделся, и, поняв, что ничего отрадного вокруг не найти, постарался сосредоточиться на вспоминании трудных задач и их решений, это помогало ему овладеть собой в моменты особых, а главное, нежелательных, волнений.
Сейчас, однако, сосредоточиться было крайне трудно, к тому же, улочка перетекла в другую, не менее мрачную, почти даже чёрную, из-за аркады вьющихся растений над ней, опорой которым служили крыши и фонарные столбики. Отовсюду тут пахло заболоченной землёй, странные птицы тянули из лужиц жижу, роились мухи – то тут, то там, вдалеке кто-то словно ударял обо что-то молотом: звук получался гулкий, тревожный.
Тоня ухватила Алика за руку, ощутила холод его пальцев и поняла, что от этого ей сделалось только страшнее.
– Послушай, – зашептала она ему прямо в ухо, это ей удалось, несмотря на положение позади идущей. – Мне кажется, нас…давай сбежим, Алик, умоляю! – Брат не обернулся, даже не вздрогнул, догадавшись, что и это предпринято из осторожности, Тоня коротко вздохнула и опустила голову.
Вскоре улочка начала пологий спуск; там, в балке, стояло здание, сплошь в лепнине, при чём, довольно странной, будто делали её нарочно безвкусно и без желания. «Присобачили, – мрачно пробормотала Тоня, – нелепость какая…а, Алик?» Но брат, как и ожидалось, промолчал.
Около ворот, – вокруг этого здания, оказывается, и забор шёл, – передний жандарм остановился и позвонил в медный колокольчик с раздвоенным, как заметил Алик, язычком. Звук получился тоже, как бы, раздвоенный, неприятный, на него выглянул ещё один жандарм, с винтовкой, что-то коротко и тихо сказал, выслушал ответ, скрипнул засовами и приоткрыл одну из створок ворот, но совсем чуть-чуть, чтобы проходили по одному и осторожно. Потом снова всё запер и замер, как изваяние.
Алик заметил, что Тоня совсем оробела, ссутулилась, хоть и без того была крохотного роста, голову опустила к груди, а руками вцепилась в подол платья. Такое с ней бывало во время проверок в округе, когда те же надзиратели вызывали всех по именам и надо было всего-навсего вовремя откликнуться, сделав шаг из строя. Всего-навсего… Алик усмехнулся беззвучно, вспомнив, что и сам раньше пугался всего до слёз, боялся и теперь, что правду скрывать; но ради сестры надо бы выглядеть пободрее и поуверенней, он приосанился, по возможности направил внимание в себя, но не в тоскливую глубину, а туда, откуда начинается сосредоточенность, и, ощутив небольшую успокоенность, вздохнул.
Дворик, откуда им предстояло отправиться вовнутрь здания, не нарушал общей обстановки здешних мест: словно нарочно обсаженный сплошь дубами и елью, оттого тёмный и дикий, с редким проблеском света на тропах, мощённых брущаткой и поросших мхом. Три полуразбитые ступеньки вели в вестибюль, там, за столиком, скучал молоденький офицер, щёлкал пером по чернильнице, зевал и странно поглядывал на вошедших. Узнав, по какому делу они тут, что-то невнятно буркнул, при этом всё не переставая пощёлкивать пёрышком, и проводил делегацию взглядом, как показалось Алику, полнейшего безразличия. Когда они шли по тёмным коридорам и лесенкам, Алик на поворотах оборачивался к Тоне, но теперь она, словно, не видела его, только бросила однажды, нечто вроде «жуть» или «пусть», трудно было разобрать.
Жандармы по-прежнему не говорили ни слова, только на четвёртом этаже один из них издал какой-то, судя по всему, относящийся к ребятам, возглас, и толкнул перед ними обитую алым бархатом дверь. Всё это навевало мысли прескверные, а тревога заставляла колени подгибаться, тем не менее, Алик и тут постарался найти в себе силы для сосредоточенности, и когда это не получилось, подумал, что «всё ещё впереди», правда, мысль эта прозвучала двусмысленно, что ж… Алик поглядел на сестру.
Она вжалась в серую стенку прихожей, за вешалкой, смотрела затравленно и сердито, почти с тоской, и на ободрения Алика ответила только вымученным кивком. Здешний застольный офицерчик оказался не менее юным, чем его собрат с первого этажа, но, в отличие от того, был куда более любопытен и словоохотлив. С вошедшими жандармами обменялся парочкой неслужебных фраз, вместе они о чём-то посмеялись, кажется, не обошлось без темы про «пыльных людей», затем, резко сменив тон, обернулся к ребятам и сказал, глядя не на них, а как бы вскользь:
