В бездарной стране бесполезные подвиги – лишь ступени к вечной весне.

       А.Вертинский

Каждый год, летом, но ближе к осени, избранные представители всех ремёсел и наук Триданторы собирались на Самой Большой площади Самого Главного города; многие из них шли сюда приличное расстояние, с пути не успевали отдохнуть и дня, а потому выглядели усталыми и пыльными, и это было не на пользу ремеслу, т. к. ученики – тоже люди, и им приятней выбрать себе в наставники «цветущего, как куст сирени, живого, как родник весны»…В прошлом году царь даже издал особый указ о «внешнем облике желающего обучать юных» с предписаниями о наказаниях в случае неповиновения. Неудивительно, что на этот год многие пришли заблаговременно, и к назначенному дню выглядели и свежо, и бодро, и чуть не благоухали, подобно «сиреням»; стояли чинно, на ребят в другом конце площади поглядывали важно и благосклонно, поглаживая, у кого имелись, бороды.

Ребята и их родители, тоже, собравшиеся сюда со всех концов страны, даже из далёких деревушек, выглядели несколько смущённо перед столь явным благолепием учительского состава, переговаривались исключительно шёпотом, смотрели по сторонам почтительно.

В целом, обстановка имела некий торжественный дух; парадно одетые жандармы улыбались в усы, башенки дворца тоже словно улыбались лучами осеннего солнца – в этом году была ранняя осень, – чайки, невесть какими ветрами занесённые в эту часть города, парили над домиками и покрикивали друг на дружку. Да, пожалуй, только чайкам и позволялось теперь кричать…

Некая, лирично настроенная особа сравнила их даже со светлыми начинаниями молодых, кто-то мечтательно согласился, остальные не нарушали речами возвышенного настроя ожиданий. Но вот, на башенке показался Глашатай, прокашлялся и объявил, поглаживая, по привычке, живот в бирюзовом камзоле:

– Юные люди и их родители! Как известно всем нам, каждый год, в это время, лучшие мастера и учёные мужи и жены нашего царства собираются здесь, на этой прекрасной площади, чтобы обрести будущих продолжателей их дела. Каждому юному произрастанию, не в зависимости от места проживания, пола и духовной расположенности, даровано неотъемлемое право самостоятельно и по влечению сердца избрать свой собственный путь! Итак, именем его светлейшего царского величества, да будет всякому – во благо! Начинаем должное! Юные, не толкаясь, не выказывая дурного навыка, станьте в ряды! А вы, учительствующие, займите места соответственно заведённому издревле порядку и чину, вот так! Теперь, каждый из учителей да представиться, прошу соблюдать тишину, во избежание дальнейшей сумятицы и непонимания.

Правда, представляться учительствующим не было особой надобности, каждый держал в руках или подле себя предмет, олицетворяющий их дело, так, например, сапожник помахивал колодкой и туфлей, табачник дымил папиросами и трубками, пивовар попивал из бочонка, кузнецы поигрывали мышцами друг перед другом и звенели разными хитрыми вещицами из железа, а швея, тут же, на ходу, перекраивала роскошное платье с рюшами, и рядом с ней вертелась крохотная кружевница, сплошь, по чернявую маковку свою, увитая затейливыми трудами своих рук. Было и множество иных представителей сколь нужных, столь и заурядных ремёсел, все они представлялись по очереди, как того требовал закон: кто громко и важно, кто так же громко, но от ужаса перед народным скоплением; другие – тихо и невнятно, глядя в бок, словно стыдясь своего призвания. Особенно отличился колпачник, с колпаком, натянутым чуть не до подбородка, он что-то быстро чирикнул – и юркнул обратно за мощную стену кузнецов, всхлипнув даже от смущения.

Но никто из ребят не рассмеялся, и даже не дал волю улыбке, все были торжественно-собраны, старались не упустить ни слова, и переживали не меньше своих будущих наставников. К тому же, многие ожидали другой, самой таинственной и волнительной части нынешнего мероприятия, хоть и понимали в душе тщетность своих надежд…

Алик, мальчишка с неправильным разрезом глаз, с волосами, похожими на волны пшеницы, тихонько присвистнул. На него шикнули взрослые с нескольких сторон, ребята покосились, как на неразумного, но он словно и не обратил внимание на смущение, какое произвёл, и даже присвистнул снова. Тогда его вытолкали за пределы людской тесноты, к клумбам с васильками, где он, уже один, как иголка, снова, словно невзначай, издал свой неуместный присвист, и громко позвал:

– Тоня, Тонька!

При этом он даже не огляделся, продолжая упорно наблюдать за чередой учителей и их жестами, какими они сопровождали каждый свою речь. Слышал их Алик худо, так как с детства был тугоух, и с каждым новым годом беда эта только усугублялась, но он пытался быть похожим на других ребят, и потому нередко свистел или напевал песенки, делая вид, что слышит каждое собственное слово. К счастью, сестра его, Тоня, была частенько под рукой и умела превосходным, громким и внятным шёпотом передавать всё, что слышала своими растопыренными ушками. Сейчас она, правда, пропала, но это не беда, до самого интересного ещё есть время, как будто, вон, сколько не представившихся математиков, звездочётов, или…как их там зовут?

Терпеливо переждав мужей науки, Алик уже готов был подпрыгнуть от восторга, но тут вышла женщина в чёрном, оказывается, она всё это время стояла позади всех и многих, наверно, попросту пропускала впереди себя, по крайней мере, такая могла посетить голову догадка при взгляде на благодушное лицо и спокойные кисти рук – прочее было скрыто под особого покроя одеждами. Она поклонилась с явно искренним почтением, что тоже выказывала её самобытность, и, так же чинно, со сдержанной бодростью, заговорила. Почему-то, никто не слушал её, Алик это ощутил по нетерпеливым движениям людского собрания справа от себя, и когда обернулся, чтобы удостовериться, то понял, что люди не только не слушают, но даже и не глядят в сторону говорящей, будто бы её и нет.

Алика охватило недоумение, чуть не обида, и, словно пытаясь искупить вину прочих, он всего себя устремил к женщине, пытаясь уловить хотя суть её речи, но слух его, увы, был не тот, и оставалось только рассматривать платок, цвета бирюзы, который женщина достала из плоской и тёмной торбочки.

– Это вязанье, – шепнул ему кто-то в самое ухо; отлично, значит, Тоня вернулась. Он кивнул, не оборачивая головы.

– Это Илария, – снова сообщила Тоня, и затем стихла, потому что Алик дал ей знак помолчать. Ему вдруг показалось, что Илария смотрит прямо на него, но не в лицо, а как бы немного в сторону, и говорит исключительно ему одному, стоит только очень-очень захотеть – и расслышишь. Он и расслышал: сперва глухой звук, словно шепчут в дупло дерева, затем – что-то более внятное, и вдруг – явственные слова, произносимые бодрым, как бы, даже, весёлым, но отнюдь не насмешливым голосом:

– Вязание платков и жилеток, и прочей одежды, чтобы не мёрзнуть никому в зимнюю стужу. Дело занятное, для тех, кто любит потрудиться на благо ближнему. – Сказав это, она снова, так же чинно поклонилась, и степенно удалилась, как будто, даже, исчезла. В это время все уже устремили взгляды к балкончику, где рядом с Глашатаем появился сам король, без свиты и без жены, помахал собравшимся ладошкой, и, оправив русую бороду, сказал с явным удовлетворением:

– Ну вот, ну вот, мои подданные! Рад вашим приветственном взглядам и поклонам, надеюсь, они искренны в той же мере, в какой искренна моя улыбка! Теперь, уже определившись, наверно, с выбором жизненного пути, вы можете узнать, какие ещё существуют в нашем царстве сословия, и, не скажу, чтобы они были запрещены (ибо каждый волен заниматься тем, что ему приятно и приносит хоть какую-то пользу народу), но всё же весьма нежелательно, чтобы вы пополнили их ряды, так как душевное здоровье моих подданных мне дорого, как моё. Впрочем, смотрите сами, но помните, что можете меня несказанно огорчить… А теперь…воспринимайте всё, что сейчас увидите и услышите, словно затейливую сказку, друзья мои! Родители, уповаю на ваше доброе влияние на чад и соработничество королю, надеюсь, мои слова поняты првильно? Очень хорошо, в таком случае…