И я делаю шаг вперед, скрываясь за углом, стараясь вообще не смотреть на проклятого Коэна, потому что его поведение было максимально выше моих сил. Нельзя вытирать об меня ноги, а потом просить о понимании. Это меня тут должны все понять и простить. А я не бог — я не прощаю.

Задумчиво петляя меж двух колонн, стараясь попадать шаг в шаг своей же ноги, я настолько погрузилась в мысли, что когда меня дернули за руку, почти закричала, не на шутку испугавшись, что мои трижды проклятые родители решили даже не идти в суд, а просто принудительно отправить меня на лечение.

Но это всего-навсего был Ванечка, мать его, Соболев. Богиня нашей школы своей собственной запыхавшейся персоной стоял передо мной, а его ходуном ходящая грудная клетка прыгала прямо напротив глаз.

— Боялся опоздать. — Поясняет он, а потом отходит от меня на шаг. Так, это что, адекватный поступок от Вани? Что еще этот воистину прекрасный день привнесет мне сегодня?

— Зачем ты вообще здесь?

— Возможно, хотел поддержать тебя? — Он застенчиво мнется, тоже стараясь не смотреть мне в глаза. Видно, как ему неловко. Видно, как стыдно. И в его глазах я вижу проблеск старого Вани, в которого я влюбилась пару месяцев назад. — Я просто подумал, что было бы неплохо быть рядом с тобой сегодня, зная о твоих отношениях с родоками. Ну, как минимум, я могу кинуться в ноги твоему бате, пока ты будешь бежать. — И Ваня клыкасто мне улыбается, даже не стараясь прикасаться ко мне, и я и сама не замечаю, как начинаю улыбаться в ответ.

Что ж, по крайней мере, он понял меня. В принципе, как и всегда. Будем честны, Соболев — единственный в моей жизни, кто меня действительно понимал. Хотел понять. По крайней мере, пытался.

— Вот бы ты не был таким сферическим уёбком… — Вырывается как-то самом собой. Наверное, потому, что я уже давно мечтала ему сказать об этом. Как-то донести свою мысль.

— Весь мой шарм кроется в том, что я — сферический уёбок. — Он снова улыбается, источая вокруг флюиды радости и добра, а потом до него доходит. — Сферический уебок? Где ты вообще это вычитала?

— В таких случая, Ванечка, принято спрашивать у ясеня. Но я-то, блин, не ясень. — И я тоже ему улыбаюсь, потому что настроение странным образом только улучшается.

— У какого ясеня?

— «Я спросил у ясеня: «Где моя любимая?». Не? — Я удивляюсь, потому что такой раритет уж точно должны знать все от мала до велика, но Соболюшка лишь недоуменно приподнимает бровь, и все, что мне остается — просто раздосадовано махнуть на него рукой, понимая, что объяснять сейчас что-то — лютые разврат и содомия, к которым я не готова.

— В любом случае, это все в прошлом, потому что я решил последовать твоему совету.

Я аж остановилась, во все глаза заглядывая в лицо парню, для чего приходилось неплохо так закинуть голову.

— В прошлом? В прошлом, Ваня, я занималась народными танцами! А это — пиздец! — И моему негодованию просто не было предела, потому что как можно так просто после всего вести себя вот так! Непознанные потемки его души пугали. — А что я там тебе такого насоветовала?

— «Стань сначала сам личностью полноценной, а потом уже отношения строй, уёбка кусок!»

— Есть у меня подозрения, Ваня, — я подозрительно прищуриваюсь, — что это не я тебе мозги вправляла, но речь вполне здравая, хочу сказать.

— А, ну значит — мать. Она тоже тот еще хренов философ. И, кстати, обычно в советах никогда не ошибается. Вообще, это она меня випинала из квартиры, когда я не решался идти к тебе сюда или все-таки не надо.

— Ну, что я хочу: я даже местами рада тебя видеть, потому что пиздец тут творится какой-то нездоровый, от чего мне аж самой херовой. Но то, что даже мать тебя уёбком называет, вселяет в меня надежду, Ваня! — я дружелюбно хлопаю парня по плечу, и вижу его улыбку, понимая, что на душе у меня реально стало лучше и проще. И даже как-то светлее. Ладно, присутствие знакомого мужика, которому я доверяю, реально вселяет надежду.

Соболь приобнимает меня за плечи, и мы медленно бредем к кабинету заседания, где в присутствии огромного количества людей и даже журналистов будет решаться судьба. Моя, сука, судьба!

И при мысли о том, что через каких-то пару часов я либо уеду к чете Царёвых праздновать, либо в бессрочный отпуск в психушку в самые мягкие палаты, у меня ужасно вспотели ладони, и скользкие пальцы не могли даже вытащить зазвонивший телефон с первого раза. Руки тряслись так, будто стаж в алкоголизме у меня как минимум пара столетий. Но, кстати, от рюмочки я бы сейчас не отказалась.

— Да, Крис? — У меня даже звонок принять получилось далеко не с первого раза.

— Давай бегом сюда. Судья пришел. Мы начинаем.

И я буквально давлюсь воздухом, потому что органы от страха отказываются работать.

— Ну че ты, Вишня? — Ваня крепче обнимает меня, прижимая к своему телу, и действительно становится легче. Я слышала, что есть такой психологический прием при панических атаках.

— Мне страшно. У меня сейчас легкие разорвутся. Я дышать не могу. Я уже ничего не хочу. Хочу, чтобы это дерьмо собачье заползло в свои норки и больше никогда оттуда не показывалось.

— Вишня, ну хорош, ты же смелая девочка. Сильная и веселая. Красивая и умная. Ты переживешь это. Тем более, это просто один день. Уже сегодня и чуть ли не сейчас станет все ясно. Либо да, либо нет, Вишня. И все, что ты могла сделать — ты уже сделала, так смысл теперь паниковать и психовать? Набери в грудь побольше воздуха и войди туда, как гордый гном, неся с собой свою секиру!

И мне реально прям стало легче от его слов, я аж выдохнула, потому что ну правда, че уже переживать, страдать и…

— Ты как там меня назвал, уёбка кусок? — И я подозрительно прищуриваюсь, надеясь, что я ослышалась, но судя по его мерзкой ухмылочке — зря надеялась.

И Ваня сорвался с места.

Грудная клетка ходила ходуном, и волнение, переполнявшее меня несколько минут назад тут было абсолютно не причём. Легкие горели от непредвиденного кросса по лестницам и длинным коридорам за этим великаном, посмевшим назвать меня гномом! Но, уже стоя перед дверями в зал заседания, упираясь ладонями в колени, я осознала, что уже совсем не боюсь. Все страхи и сомнения ушли, будто каждый мой шаг втаптывал их в землю. Сажал меж камней, чтобы там проросли плоды наших стараний. Осталось лишь открыть двери, войти и узнать, что я победила. Что сегодня мои страдания будут окончены.

Ваня лишь подмигивает мне, распахивая тяжелые двери.

Гловы всех собравшихся со стороны родни метнулись ко мне, как в самом криповом, но до дикости дешевом ужастике.

Алина выглядела откровенно херово. Да че там херово, она выглядела, как очень старая половая тряпка. Хотя, если честно, ей она и была. И как только она перестанет приносить пользу, мать ее выкинет за борт, хвалясь всем уже не сестрой, а ее медальками. А может, ее тоже забросят в самый дальний ящик и больше никогда не достанут, потому что больше не нужна.

Она была одета в белое платье, словно на свадьбе, и прижимала к груди зажатый в кулаках крест — я видела голову маленького Иисуса, торчащего в складках ее ладоней.

И кажется, я знаю, за что она молилась: за мое скорейшее возвращение. Чтобы я снова стала семейным уродом, а она — маминой любимой девочкой, которую глядят по головке и обнимают ночами, грезя о все новых и новых золотых медалях.

Мать как обычно была худа, бледна и зла. Ничего нового. О ней мне даже как-то… и сказать особо нечего. Тут как с мертвыми — о них либо хорошо, либо никак, а хорошего чего-то я как-то не смогла найти внутри себя. Уж лучше бы она меня била, чем заставляя проходить через тот тренировочный ад. А может, и слава богу, что не била.

Отец был все такой же молчаливой бородатой скалой. Он даже бровью не повел в мою сторону, когда я проходила мимо, чтобы сесть рядом с Кристиной, Филиппом и Сашей. Он смотрел четко вперед, сжимая в замок ладони, абсолютно ни на что не реагируя. Возможно, он начинал понимать, что он был настолько херовым отцом, что его младшая дочь, которая по логике должна была быть залюбленной всеми принцессой, сидела от него по другую сторону баррикад, средний сбежал, никак себя не проявляя, а старшая, кажется, на грани религиозного сумасшествия. Зато теперь она очень хорошо подружится с тётей Зоей. Очень даже хорошо подружится.