Я проигрываю это, чтобы нащупать точку, где музыка наталкивается на сопротивление – чтобы сломить это

    сопротивление и встретиться

    с музыкой

и снова этот дом колосс из шлакоблоков, бетон с остатками тростника

    с фабричной низины, раствор с отпечатками трёх больших рук

эти ослепшие глаза, этот сводчатый конгломерат из миллионов рабочих

    глаз времён и мест – и золотой кнут как молния над крышей

золотой кнут, мои друзья, который висел на его поясе, пылающие слова,

    которые выжгли себя до самой сердцевины его тела, когда солнце

    и он гарцевали по пустыне

так я представляла себе Рембо с тремя большими руками, две для себя,

    третья для безвестного

так я представляла себе музыку – о эти две мои руки, которые

    сопротивляются тому, чтобы найти третью

и снова этот дом, где негр широко распахнул глаза как прожектора́,

    разъедающие воздух, где кровь негра удобрила каменную кладку

    монахов, где плодовитая женщина из какого-то уголка мира в углу

    мексиканского храма родила вот эти свои крики

там на улице снег грязная кромка вокруг самого обычного северного

    дома с книгами, ванной и центральным отоплением, а сверх того лишь

    с презреньицем к тому что мы потеряли и нашли

там в верхней комнате я ищу и ищу свою третью руку, может она

    спряталась в снегу, может выберется сама, прокрадётся ощупью

    к сердцу стихотворения, натолкнётся на моё сопротивление посреди

    стиха

я проигрываю это, чтобы нащупать точку, чтобы после этого уже ничего

    больше не нащупывать, чтобы замереть на мгновение точкой в доме

    в теле мира, дать на мгновение невозможный ответ на невозможный

    поворот моих вопросов – если уж снова проиграть эту невозможную

    точку за точкой и паузу за паузой вплоть до центра времени, где можно

    запросто послать прощальное письмо, до десяти, когда почтальон

    вынимает письма

но миленькое письмецо которое ничего без надобности не ворошит

    в минувшем уже отправлено года этак четыре назад

я забыла сегодня тебе рассказать о мужчине в белой униформе который

    шёл по заснеженной улице, в белоснежных лакированных туфлях

    и с таковыми же усами, с букетом в левой протянутой руке, как ни

    в чём не бывало, я думала, он мёртв

я забыла рассказать, что я думаю о твоей жизни как о смерти, что я снова

    и снова погребаю своё тело в твоём теле, что я снова и снова назначаю

    срок твоему счастью, которое не знает сроков, назначаю срок своим

    стихам, которые…

если бы я могла начать с крика в храме, снова в этом доме, чтобы все они

    стояли во весь рост, все были жизнью в твоей жизни,

жизнью, мои друзья, которая висела на его поясе и пылала, сгорела под

    африканским солнцем,

вернитесь, мои друзья, и объясните вновь и вновь – это чистое золото

    и зияющая безвестность, как сочувствие у тех, кто говорит о чём

    угодно другом

я думаю о твоей жизни, пусть это пребудет внутри, пусть это пребудет

    сердцевиной моих стихов

Спиной к своим стихам, к себе самой, к своему слову, я ухожу от себя

    самой, от своих стихов, от своего слова и погружаюсь всё глубже

    в своё слово, в свои стихи, в саму себя

сквозь вещи мы смогли разглядеть только вещи[9], вечер и утро в марте,

    в марте тех дней, сборы за сборами, день за днём, звучит как

    последовательность, но всё же это лишь слово, март

вечер и утро, больше уже не момент времени, но световая масса, которая то вывернется наизнанку,

    то свернётся обратно, постоянный

    крик, когда спинной мозг делится на спинной мозг с собственным

    спинным мозгом и все эти люди выстраиваются бок о бок, хвощи,

    раскачивающиеся в утреннем тумане, холодок под вечер, когда мы

    ждём пылающего огня, в котором забьётся сердце

кто ещё может думать о красоте, все чужаки толпятся бок о бок в любимом,

    протянешь ли ему тело, окажется, что протягиваешь слово, которого

    они не понимают – и кто ещё смеет говорить о красоте понимания —

    протянешь ли ему хлеб, за него ответит копошащийся сброд то ли из

    недр земли, то ли из выси: спасибо за пищу, пойдёт и усядется на стуле,

    чтобы читать газету, не понимая

но кто смеет ещё говорить о необходимости понимания

    я шла как-то по улице, что влилась в другую улицу, а та в улицу за улицей шла я, держась за чью-то руку

о страна людей, о земной шар, вихрь засасывающий и выплёвывающий

    как вертящаяся дверь, кто-то ждёт начеку, кто-то, кто больше, больше,

    чем зло

эта дверь что непрестанно раскачивается между злом и добром, эта дверь

    которую мы дёргаем и дёргаем и думаем, что нам что-то открылось,

    которая всегда открывается и закрывается лишь сама по себе

эта мельница что мелет и мелет, эти стихи которые она открывает

    и закрывает как утро и вечер одновременно и что я сама хотела

    поставить как красивенькое завершение от одного понимания

    к другому, я забыла

времена́, места́ забыла, больше не мои, не моего любимого, не чужаков,

    не слов, не последовательностей, больше не красоты зла времена́

    и места́, а просто так времена́ и места́, струящиеся вперёд и назад

    сквозь времена́ и места́, и люди носящиеся туда-сюда среди людей над

    и под бесконечным туда-сюда

на миг забыв всё зло мира

не верь в ложь, не верь в забвение, не верь в то, что или здесь, или там,

    верь в человека, может быть случайного из чужаков, будто он, оставив

    свою чужесть, говорит: я не лгу, мне не лжётся

верь что это возможно

что все мы потеряли во встрече мой любимый – — ни смерть ни

    жизнь

спиной к смерти и к жизни я ухожу от смерти и жизни и погружаюсь всё

    глубже в смерть и жизнь, проигрываю эту надрывную тему, думаю,

    мы слишком часто её упоминали, на этом нашем неведомом языке

    мы называли её любовью, мне бы называть её так снова и снова, но

    слово не оказывает такого сопротивления как вещи

такого сопротивления как сердца, распахни их, пусть кровоточат сквозь

    слой за слоем сознания, эти бесформенные бастионы «я», где бродит

    страх, как безличный баран с современным воздушным мехом из

    стекловаты как единственная безнадёжная защита от чего?

от ещё не выношенной страны людей, которую нам негде вынашивать,

    от ещё не выстроенного дома, в котором нам некогда жить, от ещё не

    зачатых детей, которым мы не смеем верить впиши своё имя в их

    сердца а их имена на своей деснице

кто ещё смеет говорить о необходимости понимать, довольно видеть,

    владеть, знать и всё же Солнце, что пылает и пылает в сердцевине

    твоего тела, сквозь дитя, что тебе снится, сжигает его, оставляя кучку

    песка, которую легко смыть как слово с твоих губ

о моя боль в твоей жизни,

спиной к спине хочу я содрать свою веру, чтобы осталась вера, спиной

    к слову, пусть слово будет словом, пусть ложь будет ложью, зло будет

    злом – не забывать, но видеть, как тащит его за собой, этот крест

верь что это возможно

кто ещё смеет говорить о красоте понимания, кто смеет ещё говорить

    о сердцевине стихотворения, как будто речь о стихотворении, кто ещё

    смеет говорит о «сначала», как будто речь о встрече

спиной к нашей встрече я ухожу от нашей встречи, всё дальше и дальше

    в нашу встречу, которая есть встреча вещей с вещами, которая

    есть встреча времён и мест с временем и местом, которая есть утро

    и вечер в марте, время года и будущее время, она открыта и закрыта,

    одновременно ты и чужие

позволь здесь на кромке белого, безвестного написать кратко: тебе, мой

    любимый, ни жизнь, ни смерть, но это слово, которое мы произносим

    столь часто, на нашем неведомом языке мы называли это любовью