Эржи, помешкав, нерешительно кивнул, не зная только, куда себя деть от колючего огненного стыда. Мысль о том, что человек в маске наконец-то заговорил с ним, спросил, должно быть, о чём-то, а он даже не услышал, даже не заметил, снова не вовремя погрузившись на дно тревожливого сердечного колодца — капельку сводила с ума.

Прикусив от обиды губы, мальчишка вцепился стеклянным взглядом в землю, когда вдруг белый человек сделал то, чего маленький Эржи ожидал от него и этого кружащегося карусельного дня меньше всего.

Опустившись на одно колено, он закусил зубами перчатку на правой руке и, потянув, стащил ту прочь, пусть парнишка и совсем не понимал, зачем.

На миг Эржи почудилось, что под обнажившейся облегающей тканью промелькнуло что-то острое, лихорадочно-снежное, всяко необычное, возможно, даже пугающее, но мираж летуче сошёл, и ему предстала лишь аккуратная и крепкая кисть с длинными узловатыми пальцами.

— О чём же таком ты постоянно думаешь, малыш, что час от часу блекнешь прямо на глазах…? И не прочитаешь ведь твою душу тогда, когда ты сам не желаешь, чтобы её читали.

Эржи хотел бы ответить, правда бы хотел, но, конечно, снова не смог, продолжая зачарованно да неотрывно смотреть на скользящую перед ним ладонь, пальцы, проглядывающее из широкого колокольного рукава запястье…

Находя их необъяснимо, до исступлённой дрожи и загустевшего воздуха…

Красивыми.

Когда же эти самые пальцы, помешкав, потянулись к его лицу, когда очертили самыми кончиками ногтей щёку, обрисовали чуть ли не каждую клеточку, на которой прел и мёрз светлый детский пушок, обвели уголки поджатого рта и задумчиво спустились на шею, принимаясь ту нежно и невесомо поглаживать — Эржи, так и не определившийся, дышит он или нет, забыл про это и намертво уверился, что дыхание у него, как бы там ни было, вот-вот остановится.

Сердце в груди или что-то, на это самое сердце похожее, колотилось с безумствующей силой, к щекам приливала жгучая божьекоровковая краска, губы отказывались слушаться и подчиняться, равно как и севший да упавший голос не соглашался выдавить ни одного-единого звука…

Всё это — безудержная дрожь, истлевающий фитиль и поплывшая, не отзывающаяся голова — стало виной тому, что, обуянный букетом захлестнувших суматошных чувств, повинуясь бесстыжему и беззастенчивому желанию увидеть, разгадать и понять, мальчишка вдруг порывисто вскинул руку и, не медля, ухватился трясущимися пальцами за край узорчатой маски.

В глубине ужаснувшейся от содеянного души он верил, что белый человек рассердится, разозлится, прогонит от себя вон, даст, в конце концов, по рукам и всё это оборвёт, но…

Тот отчего-то даже не шелохнулся, как будто заранее знал, что так у них и случится, что мальчик всё, что можно, нарушит, как будто где-то там, в своей непостижимой подсердечно-снежной зиме, сам того от него и…

Ждал.

Всё так же тепло смотрел, всё так же оглаживал ласковыми подушечками кожу, всё так же стоял на коленях, словно происходящее было правильным, словно он хотел, чтобы парнишка повел себя подобным образом, снял окантованную серебром маску, освободил то, что под ней скрывалось.

И в миг, когда это, наконец, случилось, когда Эржи, издрогнув, осторожно потянул ярмарочную картонку наверх и в сторону, открывая знакомое и наряду с тем незнакомое лицо, которое так долго жаждал увидеть, когда белая маска с тихим хлопком упала наземь, подняв облако тонкой пыли, сероглазый человек, даже не позволив опомниться, не позволив толком его разглядеть, подался вперёд, обхватывая задохнувшегося ребёнка руками и крепко-крепко прижимая к груди.

Эржи, до тёмных потёмок тёмной души поражённый, замер, не в силах выдавить из горла ни писка, не в силах осознать или глотнуть обжигающего красную оболочку спёртого воздуха…

— Ты можешь звать меня Лисом, малыш… — послышался тихий шёпот на горящее вместе с ветром да полями ухо, а после…

После, по одному взмаху невозможного, но случившегося волшебства, человек, лишившийся маски, просто улыбнулся, просто отпрянул да обернулся, перекувырнувшись через полнолуние косматых куржевинных хвостов, огромной белой…

Лисицей.

🗝

Белый Лис, рассекающий застоявшееся пространство быстрыми лёгкими лапами и длинными троящимися хвостами, проносился над вереницами измученных засухой полей и лесов, высохшими реками и переплетениями вылинявших пыльных дорог. Отдающую серебром шерсть трепал грубый, резкий, но тёплый ветер, а прижатые к голове мохнатые уши со странными красными кисточками и кончики таких же краснеющих книзу хвостов окутывали удивительного зверя потренькивающими лунными искрами да холодными мерцающими сполохами.

Маленький Эржи, напуганный и завороженный всем, что успело в его новой неживой жизни приключиться, почти распластался на широкой спине, стискивая руками поросшую белыми космами шею и неотрывно глядя вниз, где, сливаясь в единое пестрящее полотно, проносились размытые акварельные краски.

Волшебная лисица, удивительный человек, который совсем вовсе не человек, тот, кто предложил называться хитрым смеющимся Лисом, сказал ему, что всё это время был вынужден носить маску, благодаря которой он мог бродить среди людей, мог искать своё сердце, мог проникать сквозь стены и запертые двери. И никто, совершенно никто не видел его, не слышал, не замечал.

Даже дети из сиреневого домика, даже женщина, старик и карлик, что наведывались туда порой.

Время от времени, путешествуя по смешавшемуся мирскому свету, он находил очередного одинокого и потерянного ребенка, мечтающего о доме и семье, о родительской руке в ладони, о ком-то, кто станет им гордиться, о большой косматой собаке и подарке под ёлкой в день светлого сочельника. Ненужного чумазого ребёнка, которого навещал, подбирал, уносил хворыми ночами в домик под сиреневый крышей, заблудившийся на грани реальности и сна.

Ни один из тех мальчишек и девчонок не ведал, как очутился там, под защитой зелёной чащи и вечного цветущего лета — для них всё это и вправду было сном. Всего лишь странным стирающимся сновидением, в котором к тому часу, как они обучатся хорошим манерам, познают глубину настоящей улыбки, забудут прошлые печали и научатся радоваться каждому последующему дню — тихий лес на другой стороне синей реки позовёт, уведёт, заберёт их одного за другим.

После этого они, конечно, ещё долго будут бродить вдоль цветущих малиновых берегов, долго глядеть на угрюмую молчаливую стену, долго гадать, что же лежит там, за деревьями-исполинами, за пепельной дымкой меняющего цвет неба…

Долго, очень-очень долго, пока где-нибудь на свете не появится семья, желающая принять под своё крыло недолюбленного в своём прошлом, заново пришедшего в шумный человеческий мир ребёнка, нуждающегося в тепле, заботе и любви.

Только тогда кто-нибудь из ребят рано поутру перелезет через ивовую калитку, оглянется напоследок на свой сиреневый домик и пересечёт замшелый мост, ступив на влекущую высохшую землю. Он будет блуждать меж кедрами и соснами, пока сон не сморит его, а человек в белой маске, обернувшись белой лисицей, не поднимет к себе на спину и не унесёт далеко-далеко, на порог случившегося неизведанного дома.

Дома, где ясным ранним утром кто-нибудь из взрослых отыщет однажды на пороге маленький заплаканный свёрточек, внутри которого окажется крохотное розовощёкое дитя с удивительными смеющимися глазами. Оно не станет кричать и капризничать, лишь посмотрит так, будто познало все грустные сказки на свете, протянет ручонки и навсегда войдёт в сердца своих новых родителей. Дитя станет радовать семью заправленной по утрам постелью, а вечерами — Временем Сказок: изумительными историями о чудесном домике под сиреневой крышей, где цветёт старое фиалковое дерево, а мудрая зимневолосая женщина плетёт венки из распустившихся под луной цветов…

Белый Лис объяснил, что те дети и Эржи не могли понять друг друга потому, что у них были совсем разные мечты, совсем разные судьбы, совсем разные тропинки лежали под их ногами.