========== Дом ==========
Маленький домик, заблудившийся в чаще густого зелёного леса, ночь за ночью мерцал в темноте огоньками тёплых жёлтых окошек.
Стены, выложенные крохотными пёстрыми камушками, переливались в восковых отблесках фиолетовым, синим и багряно-красным и походили на сгрудившиеся соцветия звёзд, спустившихся на землю специально, чтобы сложиться в созвездие Дома. Покатая крыша, выкрашенная лёгкой сиреневой краской, нависала низко-низко, создавая уютный мшаный козырёк, под которым так любили ютиться в дождь живущие в Доме дети.
У домика была труба — широкая, кирпичная, янтарно-медная, дымящая облачными клубами, вместе с которыми уносились ввысь искорки прогорелой рыжей золы.
Округлые оконца, зарешеченные старой чугунной каймой, вспыхивали и угасали причудливыми беснующимися тенями, а из-за тонких стеклянных створок то и дело доносились звонкие голоса, смех и песни, сплетающиеся в беспокойную какофонию особенно теми вечерами, когда начиналось Время Сказок.
Дом со всех сторон обступали деревья: розовые вишни, белые яблони, кусты боярышника и дикой алычи. Юная черёмуха, пушистые тополя и старое-старое фиалковое дерево, раскинувшее над крышей домика широкие гибкие ветви. Не важно, летом или зимой — все деревья в зелёном лесу цвели круглый год, изредка осыпаясь на землю дождём из нежных иголок или лепестков.
Дальше, возле невысокой калитки, сплетённой из ивовых прутьев, протекала узенькая неглубокая речушка, поблёскивающая в лучах звёзд или жёлтого солнца яркой синей чешуей. Берега её венчали пышные букеты ароматных, тоже никогда не увядающих цветов: васильков и наперстянок, маргариток и ромашек, одуванчиков, колокольчиков и клевера, лютиков и паслёна.
В веющих прохладой водах, поднимая россыпь брызг шлейфовитыми хвостами, плескались маленькие рыбёшки, чья шкурка горела самыми удивительными красками, и цвели водяные лилии, дрейфующие куда-то вместе с потоком выпущенных на волю солнечных кораблей.
С двух сторон от домика раскинулся светлый просторный лес, где луга пестрели от земляники и малины, по ветвям прыгали певчие птицы, во мху таились грибы, а из травы поднимались целые стаи встревоженных астровых бабочек. С третьей стороны, позади, простиралась круглая поляна, обступленная молодыми берёзам и ивами, склонившими прутоватые ветви почти до самой земли. На этой поляне дети любили играть пасмурными днями, когда вот-вот мог пойти дождь, а добрые деревья оборачивались шалашами и пещерами, защищающими от щекочущих холодных струй.
И только в одну сторону захаживать было строго-настрого запрещено. По ту сторону реки, на другом берегу, мрачной стеной возвышался непроходимый лес. Деревья в нём не цвели, цветы заменяли скудные кустики можжевельника и редкого вереска, а сосны, ели и кедры, дубы и осины были такими высокими, что задевали макушками низкие облака, и многие дети были уверены, что если забраться на такое дерево — обязательно коснёшься рукой звёзд.
Но ступать на тот берег было нельзя.
Никто никогда не говорил об этом вслух, никто не ставил страшных нерушимых запретов — каждый обитатель домика просто знал, что лес по ту сторону опасен. Если перейдёшь реку — никогда уже не вернёшься. Пройдут дни, а может, недели — и изредка захаживающие взрослые приведут на место того, кто ушёл и пропал, какого-нибудь безымянного новенького.
Никто никогда не спрашивал, что случается с теми, кто ушёл. Никто не знал, почему они не возвращаются, почему один лес так сильно и пугающе отличается от другого. Почему единственный мостик, похожий на изогнувшуюся радугу, только насквозь поросшую мхом, лишайником и пробившимися меж каменной кладкой одуванчиками, вызывал одним своим видом мурашки, унылость и страх.
Никто никогда не хотел перейти по нему, никто не желал стать «ушедшим», никто не спешил узнать, что творилось на той стороне, где молчаливые деревья царапали обугленными макушками небо…
Никто, кроме единственного чудаковатого мальчишки, с несколько недель назад приведённого сюда странным тихим взрослым в белой рисованной маске.
🗝
Огни в стареньких подсвечниках горели тёплым колдовским светом, отбрасывая на стены длинные кривляющиеся тени, в одной из которых притаился тощенький потрёпанный мальчонка.
Поджимая к груди ноги с острыми коленками, он сидел в уголке, бросая в сторону других детей угрюмые неприязненные взгляды. Молчаливый, недоверчивый, не привыкший громко и много разговаривать — маленький Эржи не походил на остальных, равно как и не подходил этому Дому. Он знал это, чувствовал, видел написанным на чужих лицах пренебрежением, выгравированным на дне зрачков и в уголках кривых улыбок режущим отторжением. Его терпели лишь потому, что он уже стал частью Дома, что так решили взрослые, а значит, оспаривать этого никто не имел права.
Правда, бледный, жилистый и костистый, с большими тусклыми глазами, вечно поджатыми губами, лохматой копной тёмных волос, ободранными локтями и ногами — он не был похож на них даже внешне.
Девочки и мальчики, живущие под сиреневой крышей, все как один были светловолосыми, опрятными и прилежными. Они умели себя вести, не ели руками, не пачкали выделенные костюмчики и платьица. Подчинялись негласному порядку и правилам Дома, терпеливо дожидались взрослых и не хотели ничего не-такого знать. Дети гасили свет с приходом поздних вечерних сумерек, ещё до того, как ночь по-настоящему ступала грузными стопами на скрипучий порог. Поднимались с рассветом, поровну делили между собой обязанности, готовили завтрак и не притрагивались к тому до тех пор, пока не приводили себя в порядок, пока Дом не начинал сиять чистотой, пока невидное солнце не озаряло первыми лучами цветущие зелёные кроны.
Двенадцатилетний же Эржи, сколько ни старался, стать таким не мог.
Он ещё помнил, как много дней, недель или месяцев назад жил в другом месте. В том месте вдоль улиц тянулись дома, взрослые гуляли за руку с детьми, а в придорожных лотках продавались леденцы на палочке — клубничные и апельсиновые. В том месте никто не гулял с ним, никто не покупал конфет, никто не заставлял заправлять постель или рано ложиться спать, никто не желал добрых снов и не читал на ночь сказок.
Он всё время проводил один, в тёмной холодной комнате, много кашлял, шмыгал носом, но никогда не болел, как это делали другие дети.
Где-то на свете был человек, почти уже дряхлый старик, что изредка к нему наведывался. Привозил новую одежду, пыльные книжки, монетки и еду.
Раз в месяц, в два, в три…
Всё реже и реже, пока однажды не перестал приезжать совсем.
Проходили день за днем, неделя за неделей, но маленький Эржи всё зяб в одиночестве. Тёплые летние дни сменились стылой прохладой осени, комнатка, неспособная прогреться даже летом, запахла плесневелой сыростью, и мальчик, днями напролёт шатающийся по улицам никому не нужной тенью, впервые заболел.
Придвинув к единственному окошку шаткую кровать, задыхаясь кашлем, он с тоской глядел по ту сторону стеклянной перегородки, провожая взглядом падающие звёзды, вспыхивающие и угасающие небесные огни, заблудившихся в поздний час прохожих и других, счастливых, детей, которым покупали леденцы и водили за капризничающую руку.
Еды больше не оставалось, встать с постели почти не получалось, некому было подать кружку воды, некому было посидеть рядом, просто успокаивая, меряя температуру, рассказывая какую-нибудь глупую и ниочемную, но историю…
А потом, одним странным серым днем, когда небо затянула непролазная жёлтая дымка, к маленькому Эржи пришёл человек в белой маске.
Отпирая двери одним касанием пальца, невидимый для других людей, он погладил чахлого синеглазого ребенка по волосам и протянул ему руку, молча предлагая прогуляться в одно волшебное место, где вечно цветут цветы, где полно таких же детей, где на завтрак, обед и ужин всегда бывает вкусная тёплая еда. В том месте, конечно, почти нет взрослых, и дети там предоставлены сами себе… Но ведь гулять за руку можно и с ними, а по утрам, порой, под подушкой находится парочка сладких клубничных леденцов на деревянной палочке…
