Сколько бы он ни пытался привлечь внимание человека в белой маске, столько бы ни глядел на него — тот всё равно ни разу не заговорил с ним, не подошёл, никак не показал, что лохматый синеглазый чудачок его хоть сколько-то заботит, интересует или волнует.

Скорее всего, и не волновал.

Поэтому, должно быть, маленький Эржи, в чьём сердце смешались грусть, обида и испуг, и оказался готовым пойти на запретный шаг, пересечь вышедшую из берегов речушку и ступить на ту, другую, землю.

Вода шипела и шумела серо-белой пеной, захлёстывая цветы и траву, наползая на сушу, унося с собой опавшие ветки, листья и прибрежные галуны; сейчас, когда дождь, пусть и мягчея, продолжал и продолжал литься, когда река раздувалась всё шире и шире, ускоряя рычащее течение — Эржи сознавал, что при всём желании уже не сможет её перескочить.

Тропинка упиралась в ладони и грудь заученным упрямым малинником, а где-то позади дымила золой и облаками медная кирпичная труба. Там было тепло, сухо, на столе дышала паром свежая еда, постели пахли мятой, мелиссой и зверобоем, и, возможно, даже прямо в этот момент сквозь комнаты проплывал молчаливый белый человек, вовсе не замечая, что угрюмого тихого мальчишки среди прочих детей совсем больше…

Нет.

Шмыгнув забитым носом, маленький Эржи, стараясь перебороть злокозненные страхи, успевшие влиться в него вместе с местным призрачным солнцем и зяблым дождём, стащил с себя носки и ботинки, закатал по колено штаны и, замерев на миг, вдохнув поглубже, занёс над водой ногу, с зачинающимся головокружением пересекая незримую грань.

Сердце — которого, возможно, по-настоящему и не было — в груди колотилось, пальцы что было сил стискивали задники удерживаемых башмаков…

Мальчик, накрепко зажмурив глаза, сделал крохотный шажок вперёд…

И вода, оказавшаяся попросту мёртвой да ледяной, тут же обхватила плоть жидким морозным кострищем, пробирая насквозь; мальчонка тихонько взвыл, но, не привыкнув отступаться, не задумавшись даже, насколько глубокой может оказаться река, уже решительнее шагнул наперерез кипящим волнам…

В ту же секунду попадая в захлопнувшуюся пасть обуявшей, облепившей пенящимися языками стихии, ревущей агонизирующим течением да обманывающей скользким, проваливающимся и илистым дном.

Стопы соскользнули, мазнули по рыхлому и шаткому, напоролись на что-то твёрдое и колкое, разом вспыхнув оглушившей скулящей болью. Эржи, так и не научившийся ни самому себе, ни кому бы то ни было ещё показывать, что ему больно или плохо, до крови прикусил губы и, выпустив из пальцев обувь, попытался развернуться, выбраться на уходящий спасительный берег. С горем пополам преодолел пару неутешительных шажков…

Да с концами потерял ушедшее из-под стоп днище.

Незримый хозяин реки, клокоча сонмом рыдающих на разный звон голосов, сыграл злую шутку, повязывая сунувшегося к нему ребёнка прочными сосульчатыми сетками, и пока тот, совершенно не умея плавать, барахтался, захлёбываясь толщей неукротимой воды, пока отчаянно молотил руками в бесплодных попытках за что-нибудь ухватиться — молчаливый мрачный зверь, обратившийся осенней медвежьей стремниной, уносил его дальше.

Всё дальше, дальше и дальше, прочь за преграду из прощающихся малиновых кустов, вдоль кромки стынущего мрачного леса, за пределы зелёных чащ и цветочных полян…

Туда, где оставался один лишь только углёвый да немой черноеловый лес.

🗝

Маленькому Эржи, затерявшемуся на грани махровых снов, казалось, будто он уносится в небеса.

Кругом что-то плескалось, журчало, щекотало нежным пухом ладони, согревало удивительным незнакомым теплом…

Ему чудилось, будто рядом, совсем-совсем близко, только руку протяни, хлопали огромные крылья или бежали чьи-то сильные лапы, со смехом рассекающие нагретый стеклянным солнцем воздух.

Всё выше и выше несло его видение, всё легче и легче становилось внутри, всё бо́льшая невесомость окутывала худенькое тельце, и всё ближе мальчик, сам того не осознавая, прижимался к источнику этих странных волшебных ощущений, всё крепче оплетал руками, всё сильнее сжимал зарывающиеся в мягкий мех пальцы.

Парнишке даже казалось, будто кто-то шепчется с ним, пытается заговорить на неведомом да ведомом одновременно языке, напевает удивительную песню, рассказывает дивные дальние истории…

Те настоящие истории, которых он так давно не слышал.

Потом же, не успевая сообразить, не успевая совсем ничего заметить, маленький Эржи обнаружил себя посреди широкой-широкой поляны.

Не понимая, что произошло, но отчего-то почти не изумляясь, он рассеянно огляделся кругом, с поднимающейся из костей печалью выхватывая поникшим взглядом выжженные земли, осколки разбросанных повсюду чёрных угольков, золу и пробивающиеся сквозь ту жухлые стебли.

Трава хрустела и шелестела под дыханием мглистого ветра, а повсюду, насколько хватало дотянуться глаз, сочился и полз заполошный серый дым, за которым лишь изредка, неяркими просевами, проглядывало что-то массивное и бурое, и среди глухой тишины, среди клёкота суховеев и изморенных ростков синеглазому мальчонке вдруг померещилось, будто это большое и бурое, чем бы оно ни было…

Пело.

Пело ту самую сладко-тоскливую колыбельную, что привела его сюда. Пело сонмами неслышимых голосов, самой почвой, самим небом, самим смогом, самим воздухом…

Слезами каждого колоска, корнями каждого выгоревшего кустичка, каждой горсткой истерзанной и измученной земли.

Пело оно о всегдашнем лете, о потерянном заботливом сердце, об ушедшей белохвостой лисице. О рассветах и закатах, когда цветы тянут бутоны к солнцу, о щебете птиц и поступи робких косуль, о низких ватных облаках, окрашенных соком растёртых ягод, и пушистых почечках апрельской вербы…

Пело так чарующе, так маняще, так просяще, что у маленького Эржи пошла кругом голова, а сердце, обернувшись хрупкой ранимой пичугой, забилось у самой кромки, погоняя вперёд, навстречу грустному голосу, за пелену из ползающего между босых пальцев тумана.

Понукаемый в спину ветром, он шёл.

Шёл, осторожно наступая на крошащиеся под ногами пожарные останки, шёл, избегая изредка проглядывающих еле живых корешков. Шёл, не дыша, когда чад забивался в нос и рот, закрывал простынёй глаза, а после, пристыженный и печальный, расступался, ложился клубами под пятки, открывал путь, лизал провинившимся зверем кожу…

Шёл, пока тусклые кусочки тёмного не сложились, наконец, в разбитую, но цельную картинку, явив застывшему поражённому ребёнку волшебное Великое Древо.

Древо настолько громадное, настолько исполинское, что острия его самых высоких веток терялись за серым куполом небес. Древо настолько широкое, что у его корней мог уместиться весь разом сиреневый домик, надёжно укрывшись от всех-всех-всех на свете глаз. Древо настолько красивое и безотрадное, что к горлу подступила горечь, а по щекам невольно покатились крупинки выплаканных кровью, насланных чужими блуждающими душами прозрачных слёз.

Оно стояло на осыпающемся покатом холме, пророщенное короной последней выгоревшей поляны, короной самого леса, что оставался шуметь невидимой полоской где-то там, за владением оседающего дымка. Только ветви, испачканные сажей и копотью, почернели, выбравшиеся наружу корни не могли добраться до воды, а листва обессиленно жухла и опадала, рушась и рушась редеющим рыже-бурым дождём.

Маленькому Эржи, и самого себя ощущающему странным зачахшим цветком, так истово, так отчаянно захотелось чем-нибудь ему помочь…

Он понятия не имел, может ли оказаться полезным такой мальчишка, не прижившийся даже под крышей сиреневого домика, но он так хотел, чтобы Великому Древу стало легче, так хотел утешить, унять его понятную боль, забрать, если понадобится и от этого хоть немножечко станет легче, ту к себе под кожу.

Не зная, что же ему сделать, не решаясь заговорить с рыдающим погибающим великаном, он осторожно, забыв дышать, приблизился к нему. Перемялся с ноги на ногу, объятый могучей гигантской тенью, и, зажмурившись, коснулся ладошкой одного из толстых извилистых корней, дыбящих над землёй длинные змеиные шеи…