Одних только сраных крысиных трупов.
Кристапу они, паршивые эти трупы, были неприятны до некоторой степени тоже, но неприятны — это как максимум, поэтому, плюнув, сжалившись да совсем чуть-чуть устыдившись, одновременно с этим дойдя до очень удобного и победного для себя исхода, он, придерживая лямки шуршащего мешка на отдалении вытянутой руки, вышел из ванной да с нездоровой бодростью протрусил с тем на кухню. Добрался до дышащего синевой окна, хорошенько замахнулся, повертел набирающим обороты пропеллером, отшвырнул хрустящую погребальную красноту с белой эмблемкой «Рими» маленьким и юрким, но неизбежно идущим ко дну хеликоптером, и, пока никто не засек ничего нежелательного, разузнав, кто тут раз за разом занимался свинским ночным загрязнением окружающих чистоплюйских окрестностей, быстро захлопнул бесшумную раму обратно, возвращаясь к все еще пытающемуся отдышаться Белому, прячущему провинившуюся рожу под съехавшими на лицо волосами, с самодовольной миной того, кого нужно вовсе даже не хвалить, а немедленно да едва ли не баснословно награждать.
Впрочем, опять эту несчастную бледную поганку, которую истово всем своим непонятным сердцем любил, пожалев, небрежно похлопал ту по плечу, снисходительно потрепал по волосам, добродушно фыркнул, когда поганка, оклемавшись, полезла подминать да обниматься, и, задумчиво поглядев на меняющий направление потолок, лениво встречая плавно втекшую в голову соблазнительницу-мысль, сонным тучным котом, растянувшимся на хозяйском диванном местечке, загадочно-загадочно, как спрятанная под красным облаком звезда, промурлыкал:
— А пыль вытирать и тюленину выгуливать будешь все-таки ты.
И почувствовал, как продолжающий и продолжающий его стискивать Белый, даже не подумавший засопротивляться, быстро да ладно кивнул: и ведь не поспоришь же совсем, что если бы не он, такой хороший, такой весь из себя умница да такой бесполезно полезный цветочек, то утопившаяся на совместных харчах сдохшая крыса так и осталась бы с ними полупожизненно догни…
То есть досыпать, конечно.
Так и осталась бы, несчастная, досыпать.
========== Р.Е.Н.А.Р. ==========
Всё всегда начинается с малого: первые свидания, которые не до конца даже настоящие свидания, но уже и не беззаботные детские набеги на огороды или зазаборенные яблони, не мечтательно-бесцельные блуждания по вечереющим сонным улицам, случаются в двенадцать отжитых зим, и место они для них выбирают странное, место попадается под руку да под сердце само, приходя чьей-то неминучей волей свыше.
Снаружи сыплет стеной белый мокрый полуснег, налипает на лицо и застывшую под кукольным стеклом кожу, стекает талой канавной водой по рукам и щекам, и непонятно чей подъезд сам приоткрывает старую замусоренную дверь, впускает и приглашает их в относительно теплое нутро; стены его пахнут чужой приготовленной пищей, чужими заблудившимися пальцами, невидимыми или чуть въевшимися отпечатками ног, глянцем и матовостью выпотрошенной почтовой типографии, бесплатных газет по железным запертым ящикам. Лестницы пахнут намертво вросшей пылью и пролитой утренней уборщицей хлоркой, светом мигающей желтой лампочки, чьей-то собакой, как будто живая собака не может принадлежать просто живой себе, и еще, наверное, тем непостижимо-недосягаемым, чем пахнут вещи и явления исконно не твои, исконно не случившиеся в твоей жизни, исконно инородные и отвергнутые, но, если постараться, могущие вплестись, войти, посторонить прижитое да пережитое и стать новой частью тебя самого — кажется, именно так Маленький Принц приручал покинутого им же в итоге рыжего Лиса?
В этом подъезде, кругокружном да пригревшемся, они поднимаются на пятый этаж — забрались бы выше, да выше некуда, а люк на крышу извечно закрыт на тяжелый проржавевший замок с отмычкой единственного экземпляра, хранящегося всё у той же утренней хлористой уборщицы. Усаживаются на первых снизу ступеньках последнего лестничного взлета, немножко расстегиваются на молнии и заклепки, немножко смущенно и зябко ерзают по холодному цементу пророненных следов. Немножко стесняются возможных ушей и глаз в стеклянных бляшках наддверных глазков, а потому стараются объясняться шепотом, потому говорят тихо-тихо — только вспыльчивого Кристапа иногда заносит на поворотах, прорывает на рычащий крик или шумное представление в игре теней да тонов, и успокаивать его, сотрясающего эхом да бранью весь подъезд, приходится либо неумело опускающейся на губы ладонью шикающего Ренара, либо желанием первого за жизнь поцелуя, который хочет случиться, очень-очень хочет случиться, но всё никак не решается, всё никак не случается, зато Черненького так или иначе останавливает да затыкает один случайно пойманный взгляд, одно случайно испытанное чувство, один жгучий перцовый стыд, слепившийся в сердце имбирным пряником, когда Белый, облизывая каемку губ, таращится на него вымученными глазами, обводя хрусталиками да зрачками тут же поджавшийся детский рот.
Всё всегда начинается с малого: за мутными замызганными окнами, ослеплёнными наружными колченогими фонарями да фарами иногда проползающих под первыми этажами машин, искажаются пейзажи зимней черноморской бухты, бьется волнами припадочный ветер, швыряет направо и налево неаккуратные снежные шапки, отключает кому-то и в ком-то свет, и в мигающем его покрове, в запахах комнатного фенхеля, завариваемого на огне да сквозь щелки из-под снова чужих недосягаемых дверей, Ренар, доставая из кармана или рюкзака самую обыкновенную шариковую ручку, закатывает рукав покорного любопытного Черныша, осторожно оглаживает доверившуюся белую кожу, призадумывается и, посасывая кончик металлического стержня, рисует протекающими черными чернилами с внешней стороны: локтя, запястья, плеча, ладони.
Рисует он рогатое да зубатое зверье, рисует то, чего никогда не было и не будет. Рисует виноградных драконов, обвившихся вокруг Дионисового тирса, рисует Веблей-Бульдога с дымящимся дулом, вдохновившись прочитанным библиотечным Дойлом. Рисует, тут же смущенно зачеркивая, буквы собственного имени и чувствует, что за каждым новым рисунком всходят такие же новые пророщенные травы, крепчают новые оперившиеся крылья, открываются новые дни, двери, дороги, мосты, отсрочивающие последние удары как будто нескорой еще совсем смерти.
Кристап спокойно сидит с ним рядышком, супится привычно недовольной мордахой, стыдится, робеет и зверовато бурчит, но разрешает, отдает себя под любую почти прихоть сумасшедшего увлеченного приятеля, которого иначе пока называть не умеет, нервно дергает ногой, гремя по вибрирующим перилам неловкими железными ударами, а после, весь изрисованный, весь помеченный и раскрасневшийся, поспешно стягивает рукава вниз, наматывая до самых холмиков зачинающихся пальцев, принимает предложенное Ренаром угощение в виде острых беконовых чипсов, апельсиновой газировки и куриных крылышек под грилем да в бумажном хрустком пакете, бесстыдно стащенных из посещенного без спросу супермаркета…
Еще же после, в не самом любимом и не самом приятном одиночестве, дома — носит самые длинные из найденных на шкафной полке рукавов, никогда ни при ком не раздевается, бережет оставленные тавро, как берегут только самое сокровенное да самое сердечное. Дергается и нервничает во сне, цепко хватаясь пальцами за одеяло и страшась, что кто-нибудь это всё отыщет, а моется — обмотав руку тряпкой или водонепроницаемой клеенкой так, чтобы ненароком не стереть, хоть и все равно стирает, все равно меркнет, переживает, а на следующий день, закусив бессильные губы, послушно бредет следом за Белым в знакомый уже подъезд, покорно задирает рукав, отворачивается и ждет-ждет-ждет, закрывая под покалывающим клювом протекающей ручки пристыженные темные глаза.
☘߷☘
Годы неизбежно идут, годы неизбежно меняются, и того, чего когда-то хватало с головой, однажды становится вдруг невыносимо мало: в случившиеся шестнадцать лет люди начинают заново переосмысливать знакомую им прежде жизнь, внезапно находя ту стремительно непонятной и чужеродной, будто черная пропасть, сокрытая под обманчивым асфальтом городского шоссе да навалившим поутру осенним листопадом.
