— Смотрел. Не дурак же.
— А под шторками?
— И там смотрел.
— И за батареями, телевизором, под буфетом тоже?
— И там тоже, — тихо, чуть раздраженно и непривычно разочарованно: откуда бы вот так сразу догадаться, что Черныш, который Черныш на всю голову и без вариантов, который упрямился и вопил, что складывание паззлов — дурость для дурных детей и ничего тупее не придумаешь, потом возьмет и захочет собрать вместе несчастных олененосых собак, злобно рыча на Балта при всякой попытке протянуть руку, чтобы тоже приткнуть куда-нибудь доставшийся — или, говоря честнее, попросту выкраденный из оставленной без присмотра коробки — кусок?
— И я смотрел… Везде, где посмотреть сообразил.
Медвежий тапир-Баку, прилетевший с востока, развесил на стене терпкие паутины, разлепил слоновьи уши, хихикнул в розовый хобот, рассыпался новыми загадками под поступью близящегося кануна. Тапир осаживался на дне темно-ледовитых буйствующих глаз раздосадованными трещинками, цинковыми жилками, насупленным шмыганьем носа и пальцами, неопределенно, беспокойно выдирающими из ковра заканчивающийся ворс — а когда-то же был пушистым, когда-то был мягким, пока некто очень хороший, красивый и угрюмый не заимел привычку проводить на нем бо́льшую часть своего времени, дикой собакой предпочитая диванным удобствам твердость понятного в своих монолитных проявлениях пола.
Ренар осторожно придвинулся ближе, огладил тыльной стороной ладони теплую щеку, бережно приласкал гвоздичные губы, поцеловал в костяшку укутанного в байку плеча. Подумал, помолчал, снова и снова поглядел на вихры снегов-метелей, на повылазивших из-под земли красносолнечных гномовиков с рыльими мордочками, на ветра, приносящие деревьям клятву целования, на распускающиеся примулой цветные карандаши, небрежно сдвинутые в кучку под нижними створками застекленной громады-секции, только разве что выкрашенной под алый узор неподъемного дуба…
— А знаешь что, хороший мой? Исчезли — и исчезли, и черт бы с ними. Когда-нибудь еще найдутся, вот как ты нашел сегодня и потерявшийся огурчик, и картошечку, и мышино-крысиные, прости меня, какашки…
— И что? — совсем уже расстроенно, пусть и под свирепостью напущенно ощеренного рта, — не будем собирать до конца? Псин этих дурацких…
Белый улыбнулся, подполз крадущимся шайтаном, с нежностью прильнул губами ко лбу, прикрывая под сладковато-мыльным запахом впитанного снега глаза.
— Ну почему же сразу не будем? Будем, конечно. Прямо сейчас и будем. Просто дорисуем недостающие кусочки сами — художник из меня еще тот, но, уверен, если ты согласишься мне немного помочь, то получится вовсе совсем не плохо. Что скажешь, радость моя?
Кристап отвернулся, пожевал губы, комком проглотил налипшую арбузной хубба-буббой редкую странницу-недоулыбку, уставился стеклянностью глаз в отражающую поверхность псевдодубовой мебельной исполинши, рычаще пробурчав:
— Да ну тебя лесом, идиот без извилин…
— Это значит «да», правда? — хмыкнув, вышептал на ухо этот самый непрошибаемый пустоголовый идиот, потерся носом, притронулся птичьим поцелуем к мочке, с осторожностью лизнул ту мокрым языком, прямо как подтекшая на улице бесприютная дворняга, просящаяся попасть в дожидающийся ее где-то за углом неизведанный пока дом.
Кристап буркнул снова, поковырял пальцами последние ковровые ворсинки, неуверенно повис настороженной хваткой на рукавах-запястьях приставучего белобрысого, сминающего его в медово-собственнический патасовочный канкан…
— Черт с тобой… да… — приопуская ресницы, позволяя белым снегам облепить стекло и душу, сердце и задрожавший высветленный кислород под колченогой иноходью смеющегося лося-Скутта. — Ясен же пень, что «да», несчастный ты кретин. Паршивого «нет» ты ведь все равно никогда не поймешь…
☘߷☘
Собаки с кривоватыми, вылинявшими, размазанными, немножко смятыми, зато склеенными, подогнанными, совмещенными кусочками висели на стене в вырезанной из картонки рамке, гордо подпирая желтообойный лес, радостно светились разыгравшимися лохматыми глазами, жевали резиновые игровые мячи и встречали первую бойкую зелень завертевшейся по-весеннему планиды. По веткам всё тех же кленов, теперь отбрасывающих на выщипанный ковер фокстрот зеленых клейких самолетиков, бегали на порхающих носках крохотные натюрмортные плеяды, заплетали в кексовые косы липовый цвет, хохотали звонкой свирелью растекающегося желтком солнца, окунались в прохладно-колодезный мирок первого бетонного этажа, обильно засыпанного пыльцой из перемолотых ветром кузнечных хлоропластов…
Четыре кусочка истинного собачьего паззла, пропитанные запахом волнительной коробки, покрытые мутной пылью и линялой паутинкой, найденные с пару месяцев назад в ловко подхватившей их конфетнице без конфет, зато с ароматными свечками и засушенными с лета бутонами, так и остались лежать на дне деревянного лона, потому что двенадцать месячных собак, скрестившись рождественскими носами, и без того давно сотворили свое сочельниково чудо, переплетя непривыкшие, опасливые, но со много совместно-далеких лет томимые друг другом пальцы в долгожданное «вместе».
========== Кошачья сирень ==========
Кошачья сирень спала за изгибом серой городской реки, у истоков маленькой рукотворной лагунки-котлована, где прикормленные лебеди подходили к земле близко-близко, даже ближе прибоя, зализывая выпавшими перьями валуны и скамейки, где журчала под шатеньким бетонным мостиком разбавленная ивовыми ветками вода, а от всех на свете ветров защищал торец изогнутого сотного дома и разнотравье выращенных любовной дланью цветов. На фоне — невзрачная да заброшенная газовая каморка, возле той — жестянисто-ржавая сетка и две неприкаянные, посаженные под замок собаки, у которых обоюдная любовь, погрызенные зубы, три кофейных глаза и один синий, летящие в небо печальные псовые улыбки. Цветники: тюльпаны с бархатными зазубренными головками, вялые яблони с морским карликовым плодом, нежные нарциссы и крокусы, по весне — синие-синие капли-подснежники на тугих стебельках, после — почему-то укроп и примулы, адонисы, желтые-желтые в своей слепоте стрелковые ирисы.
Никто не станет смотреть наверх, когда под ногами плетется подобная красота, и кошачья сирень с ободранными ветками, чахлая и невзрачная, болезненная, старенькая и хорошо знающая об этом, распускала свой редкий цветок лишь ранними утрами, ровно в восемь тридцать по неточному торопливому времени, под яркой вспышкой разбрызгавшегося азотом солнца, да и то еще мало об этом узнать, мало услышать: если хочешь увидеть — нужно спросить, положиться на случай, позволить рассветным бликам пробежаться по коже купоросными куропатками.
Пройди, жмурясь от пронизывающих листву лучей, вокруг дома, спустись по каменистому скату, поросшему подорожником и одуванчиками, к воде, потопчись на песке и водорослях, на выброшенных к берегу рыболовных сетках, на пересушенных рыбьих костяшках и скользкой гальке с катышками застывшего зеленого помета. Спугни окрестную утку, научись бегать и летать под ворчанием полусонных рыбаков с запрокинутыми удочками, притронься ладонью к перилам говорливого моста и только после возвращайся обратно, не забыв предпочесть уединение, посторониться под каждым встречным взглядом, запрокинуть голову ровно за пять шагов до.
Если вольная птичья инструкция выполнена, если безымянный, но самый длинный дом Кенгурового Мыса угадан верно, если солнце выглядывает из-за крыши и все окрестные цветы дурманят голову застоявшимся пролитым запахом, похожим на дынно-персиковый сок — тогда, возможно, на какой-нибудь сиреневой ветке возьмет и вырастет кот.
Рыжий ли, черный ли, с большими плошками озеленелых глаз или крохотными буроватыми точечками — кот появится, прижмется пушистой грудиной к коре, обовьется мартышечьим хвостом, задумчиво поскребется подушчатой лапой, но никак иначе не выразит, что он — кот, а все-таки не цветок, пахнущий таким же персиком да забытой трехлистной сиренью.
☘߷☘
Отжив на Кенгуровом Мысе с четыре неполных месяца, повстречав один на один февраль, март, апрель и провожая плодоносный май, Ренар научился приходить к кошачьему кустарнику каждый будничный день, со временем всё отчетливее замечая, что если не нарушать заведенного порядка и не пропускать ни одного календарного дня — то коты множатся, котов становится ровно на каждую новую недельную голову больше, и если в среду тех вырастает уже с три здоровенных штуки, то в пятницу, очевидно, дерево ломится под грузом тучной пушной пятерки.
