Собственный дом стал темницей, а Ольсен — узником на добровольном заключении. Мужчина отложил в сторону блокнот и протер руками уставшие глаза. Тело кричало о нужде в запасе энергии и сил, но разум не позволял засыпать: в памяти вновь и вновь всплывали картинки, от которых хотелось повеситься.
И, возможно, Йоханесс бы уже давно наложил на себя руки, если бы точно знал, что там, в загробном мире, обретет спокойствие и счастье. Но этого не случится, потому что даже смерть не сможет подарить то лекарство Ольсену, каким в маленьких дозах его кормил Эрик. Мужчина чувствовал себя на самой высокой ноте мелодии счастья, когда в поле зрения появлялся Ричардсон; хотел содрать кожу с лица, когда гангстер срывался на него; мечтал вырвать сердце из груди во имя того, чтобы мафиози стало лучше, когда тот замыкался в себе и запирал дверцу на несколько замочков; а находясь в одиночестве (а это все то время, проведенное без Эрика), умирал без надежды на счастье.
Тяжелее всего было, когда Ричардсон был не раздраженным, не пьяным, не злым и агрессивным, не смертельно уставшим, а пустым. Его убийственно-бирюзовые глаза в такие моменты не выражали совершенно никаких эмоций, из его алых уст не вылетали язвительные фразы, а его маленькое уставшее тело обычно покоилось в какой-нибудь позе на кровати или на диване. Как-то раз Йоханесс нашел Ричардсона на полу, свернувшимся в комочек. Душа Эрика в это время, казалось бы, находилась в совершенно другом мире, уже не была занята людскими переживания, а была сосредоточена на чем-то вечном и высоком. Ольсен не знал, почему в такие моменты гангстер требовал привезти Йенса к себе, потому что они даже не занимались любовью, а просто лежали всю ночь на матрасе, не проронив ни слова. Возможно, больше всего на свете мужчине хотелось обнять Эрика, забрать часть его безумной боли, выслушать его тяжелые мысли, но Йоханесс знал, что одно неловкое движение может разрушить все.
А ведь все могло сложиться совершенно иначе, если бы любовь художника оказалась хоть немного взаимной. Тогда бы Ольсен отдал все, чтобы Эрику стало лучше, тогда он бы постоянно был рядом, чтобы помочь, чтобы спасти, но зачем обманываться? Ричардсон никогда не подпустит к себе Йоханесса даже на один шаг.
Мужчина набросил на себя потрепанную куртку и вышел на улицу, вдыхая в себя ночь. На темном небе загорелись звезды-фонарики, освящая путь бродягам, а огромный кусок Луны зорко следил за миром, спрятавшимся в сумраке и закутавшимся в белое одеяло. Романтичная картина, которая бы вдохновила любого деятеля искусства, но, к сожалению, это не действовало должным образом на Йоханесса. Потому что здесь не было его потрясающей Музы.
Голые кисти быстро замерзли на морозе, поэтому мужчина пытался согреть их теплым дыханием. Йоханесс еле стоял на ногах от безумной физический усталости, едва находя в себе силы, чтобы совершить шаг. Хотелось кричать, но Ольсен уже сорвал свой голос. Хотелось рыдать, но слез больше не осталось. Но больше всего хотелось целовать искусанные до крови губы, жадно, страстно, безумно, отчаянно и очень-очень долго, прижимая к себе хрупкое тело и растрачивая на него всю свою нежность.
Ощущение того, как сердце сжимают железные кандалы, стало слишком привычным, но все таким же неприятным и болезненным. Ольсену казалось, что он весь испачкан в собственной крови и слезах, несмотря на то, что не ощущал это физически, только морально.
А ведь сейчас Йоханесс мог рисовать Эрика в окружении танцующих снежинок при серебристом свете Луны, любуясь его мягкой улыбкой и едва видным в темноте силуэтом. Ричардсона можно было изображать на холсте в любой момент его жизни, потому что гангстер — всегда чертово искусство: когда молчит, когда злится, когда спит, когда пьет вино, когда застывает на месте, уставившись в одну точку. Напоминает ли Эрику Анджелль перед сном, каким ее муж является удивительным человеком? Если нет, то она не стоит даже его ногтя.
— Ты изменился, чувак. Раньше убегал куда-то, чуть солнце встанет, потом возвращался на закате. А теперь я вижу тебя на улице крайне редко, причем только темной ночью, — раздался достаточно неприятный, но отдаленно знакомый голос откуда-то снизу.
Ольсен опустил голову и столкнулся взглядом с прокуренными глазами местного наркомана. Как там его звали?
— Раньше я целыми днями торчал на работе, — фыркнул Йенс.
— А что изменилось теперь?
— Меня уволили. Разве не очевидно?
Энтони, а мужчину звали именно так, тяжело вздохнул.
— Когда-то я работал на заводе. А теперь, как видишь, я опустился на самое дно.
Йоханесс закатил глаза, прекрасно понимая, к чему клонил Купер. Они все так говорили: «Та работа была сложной, но она приносила деньги!», «Прекрати пить, алкоголь — не выход», «Когда он перестанет глушить твою боль, ты перейдешь к наркотикам?», «Выйди из комнаты и займись делами!», «Когда ты потеряешь все свои деньги, мы поможем Оливеру, но ты останешься на улице. Потому что ты сам виноват в этом», «Я бы не винил тебя, если бы ты не просрал работу, потому что не ходил туда». Но, конечно же, самым любимым «способом убеждения» было это: «Неужели какая-то женщина стала для тебя важнее собственного сына?»
Иногда Ольсен слышал отголоски разума, которые искренне соглашались со всеми словами близких людей. Если честно, иногда на Йоханесса даже снисходило озарение: он отбрасывал в сторону бутылку и шел к своему сыну, просил у него прощения и обещал исправиться. В такие моменты сам мужчина не понимал, почему какой-то там Эрик Ричардсон смог впустить в его жизнь столько яда. Но обычно эти побуждения не длились особенно долго. Потом Ольсен опять забывал обо всем на свете и запирался в комнате, никого не пуская в свой мир, плененный бирюзовыми глазами.
Кажется, Оливер замечал, что отец иногда сбегает куда-то особо темными ночами, но молчал. Он не только не осуждал Йенса за его безумные поступки, но и не подходил с жалобами к Эльфриде и Гловеру. Ольсен понятия не имел, почему парень щадит его от гнева «родственничков», но не находил времени в своем плотном графике для размышлений об этом. Возможно, если бы все внимание Йоханесса не было сосредоточено исключительно на Эрике, он давно бы заметил многие далеко не привлекательные вещи, услышал бы совершенно не добрые слова.
— Как жаль, что мне похуй на твою никчемную жизнь, — отрезал Ольсен.
Купер нахмурился и тяжело вздохнул, прекрасно понимая, что говорить об этом
с Йенсом бесполезно.
— Я видел, как к твоему дому иногда подъезжает черный Chevrolet, — тихо прошептал Энтони, глядя куда-то перед собой.
— Машин никогда не видел? — равнодушно произнес мужчина, невольно затерявшись в воспоминаниях о тех волшебных ночах, когда за ним заезжали гангстеры Ричардсона.
Йоханесс прекрасно знал, что Эрик принадлежит ему всецело и бесспорно в такие минуты. Нет рядом никакой кокетки Анджелль, которую за это время Ольсен научился ненавидеть до такой степени, что убивал в своих снах.
Казалось, Йенс успел изучить каждый изгиб тела Эрика, мог без труда рассказать, в каком месте на бледной коже можно встретить шрам и какого размера. Ольсен до безумия обожал те ночи, когда гангстер тихо стонал его имя, извивался под его руками, прижимался к его телу. Но каждый раз, как и в первый, после минут страсти Ричардсон вышвыривал Йоханесса на улицу, словно несчастного котенка. Каждую ночь Эрик, как и в первую, придумывал новую причину сорваться на мужчину. Но Ольсен знал, точнее, понял это со временем, что гангстер кричал не на художника, а на того, кого представлял на его месте. Ричардсону просто нужно было избавиться от ненависти, скопившейся в его сердце, а Йоханесс выступал в роли боксерской груши. И если после насилия над художником (не всегда только морального) Эрику становилось лучше, то художник готов терпеть.
Мужчина невольно провел рукой по правой скуле, на которой только недавно зажил синяк, который Ольсен получил, когда «неосторожно упал». На самом деле, все было, конечно, не так. Это был первый раз, когда Йоханесс увидела Эрика пьяным. И это был первый раз, когда мафиози позволил себе переступить черту.
