— Йенс? Скажи мне, пожалуйста. Ты очень изменился. Мы все переживаем за тебя, и даже не знаем, как помочь! — с щеки Пауэлл стекла первая слеза, но девушка не обратила на нее никакого внимания и сделала уверенный шаг вперед, прекрасно понимая, что очень рискует, пытаясь докучать Ольсену, находящемуся в нестабильном психическом состоянии.
Эльфрида безумно хотела позабыть все меры осторожности и свой глупый страх и броситься вперед, к Йоханессу, прижаться к его неспокойной груди, обхватить руками сильную спину и обнимать, может быть, несколько часов, если придется. Лишь бы забрать всю печаль Ольсена, помочь ему освободиться от негативных эмоций. Однако Пауэлл продолжала стоять на месте, заламывая пальцы и с надеждой смотря на друга, мечтая, что тот поделится своим тяжким грузом, но понимая, что художник будет бороться за молчание до самого конца.
— Мне кажется, — тихим, едва слышным шепотом произнес Йоханесс, — я полюбил человека. По-настоящему полюбил.
Daughter — Smother
Может быть, если бы не сцена, увиденная пару секунд назад, Эльфрида бы искренне обрадовалась за своего друга. Совсем недавно девушка обсуждала с Гловером то, может ли Ольсен совершенно бескорыстно полюбить человека. Томсон настаивал на том, что Йоханесс слишком черствый и далекий от прекрасного чувства, но Фрида, которая по стечению обстоятельств знала тонкую натуру художника чуть глубже, яро оспаривала мнение мужчины.
Но сейчас Пауэлл не испытала никакого счастья на друга. Скорее наоборот, она была напугана его безумным состоянием. Нижняя губа Йоханесса заметно дрожала, красивую оливковую ранее кожу теперь можно было сравнить с белым мрамором, к тому же только сейчас Эльфрида заметила воспаления на ней, крошечные сосудики в глазах налились алым цветом, а руки крепко сжимали в кулаках края покрывала. Очень страшно было Пауэлл в дальнейшем увидеть на ладонях шрамы-полумесяцы.
Ольсен теперь боялся поднять взгляд на подругу и даже стащил с себя очки, с которыми не любил расставаться. Он словно чувствовал стыд за сказанные слова, но Эльфрида все равно не могла понять, что именно ощущал Йоханесс. Она также не знала подробностей его любви к неизвестной, но могла предположить, что никакой взаимностью там даже и не пахло.
Спустя пару минут полной тишины, Пауэлл заметила, что Ольсен закрыл лицо руками и теперь растирал уставшие глаза ладонями. Господи… он плакал? Йоханесс… умеет? Что за глупые вопросы! Каждый человек, независимо от пола и возраста, имеет права ронять слезы на кожу и одежду. Эльфрида больно прикусила губу. Как она вообще могла допустить в свою голову мысли о том, что Йоханесс психически неуравновешен!? Ольсен страдает, больно и безумно, он не сошел с ума, просто столкнулся лицом к лицу с несчастной любовью. Разве есть что-либо более разрушительное, чем она? Пауэлл покачала головой: вот он, ее Йенс, ее друг, который был рядом, когда остальные повернулись спиной, сидит на диване, вжавшись в спинку, накрыв плечи тонким покрывалом, и умирает, погружаясь в отчаяние с головой.
Эльфрида быстро добежала до Йоханесса и, обхватив обеими руками его шею, прижалась к крепкой груди, пытаясь передать мужчине все свое тепло, чтобы согреть не только его кожу, но и замерзшую душу.
— Я люблю тебя, несмотря ни на что. И я всегда помогу тебе, слышишь? Я вижу, что тебе больно, что ты страдаешь. И я очень хочу забрать хотя бы половину той боли, которую ты испытываешь.
— Попридержи такие слова для Гловера, — вяло усмехнулся Ольсен.
— Йенс, придурок, ты мой лучший друг, так что не смей думать, что ты значишь для меня меньше, чем Гловер!
Йоханесс ничего не ответил, однако прижал к себе Эльфриду, чувствуя, что даже теплые слова подруги не помогали в его безнадежном случае. Ольсен едва осознавал происходящее, потому что перед глазами все еще возникал образ Эрика, а так же вместе с ним тысяча возможных вариаций развития событий. Йенс постоянно забывал, что рядом находится Пауэлл, в голове продолжали появляться мысли о том, что Ричардсону не нужен художник. И в конечном итоге их стало так много, что они задавили Ольсена, который, в конце концов, не сумел сдержать дурацких слез. Почему Йоханесс вообще плакал из-за какого-то гангстера? Ах, да… он же теперь, блять, любит Эрика!
— Йоханесс, — шепотом позвала Эльфрида, мягко прикоснувшись рукой ко лбу мужчины, — у тебя, кажется, жар.
Девушка тут же подорвалась с места и принялась взглядом осматривать шкафчики и полочки в гостиной.
— У тебя болит голова? Чувствуешь слабость? Может быть, тебя хватил озноб? В горле першит? — обеспокоенно протараторила Пауэлл, бегая по комнате, пытаясь найти градусник и лекарства, но пока безрезультатно. — Пожалуйста, перестань, — нервно произнес Ольсен. — Все нормально.
Возможно, Йоханесс немного соврал, потому что чувствовал себя крайне неважно. Но какой смысл в этой бесполезной физической боли? Разве лечиться от дурацкой болезни обязательно? Быть может, было бы всем гораздо проще, если бы мужчина откинул коньки. Не пришлось бы другим людям возиться с его жаром и депрессией. Не нужно было бы и самому Йенсу вспоминать Эрика и желать разорвать свою кожу, чтобы хоть на секунду переключить свое внимание от кровоточащего сердца.
— Как это «нормально»?! — надрывающимся голосом спросила Эльфрида. — Где, черт подери, у тебя лежит гребаный градусник?!
Ольсен пустым взглядом наблюдал за движениями подруги, на самом деле не находя в этом занятии совершенно ничего интересного. Йоханесс чувствовал где-то на заднем плане, как кто-то безумно жестокий вбивал в висок молоточком остро наточенный камень. Но даже эту боль нельзя было сравнить с ощущением чужой когтистой руки в груди, которая сжимала и разжимала быстро бьющееся сердце, пытающееся спастись. Мужчину охватывали приступы удушья, но это совершенно не было связано с астмой. На грудь словно положили тяжелый камень, который вот-вот должен был разломать ребра. Но слез больше не было, потому что эта безумная моральная давка заглушала все способы освободиться от эмоций. Хотелось лежать и смотреть в потолок. И думать. Думать о бирюзовых глазах, которые прямо сейчас восхищались искусственной красотой пластиковой куклы с золотыми кудрями.
— Ох, я нашла, — наконец-то успокоилась девушка, после чего тут же побежала к другу и подала ему градусник. — Померь, пожалуйста, температуру.
Йоханесс покорно подчинился воле Эльфриды, даже и слова не сказав против.
Меньше всего сейчас хотелось спорить и пытаться сопротивляться, потому что мир внезапно весь окрасился в серые цвета. Какой смысл в том, что Ольсен начнет пререкаться?
— Хочешь поговорить о ней? — ласково произнесла Фрида, присаживаясь на край кофейного столика.
«О ней». Как наивно полагать, что Йоханесс мог полюбить милую девчушку, продающую сладкие булочки, пахнущие корицей, за углом. Ольсен поморщился. Нет, он определенно не смог бы очароваться такой кроткой красотой и светлой душой. С этой девчушкой было бы просто и легко, никаких проблем и затянувшихся детективов по поводу страстей болезненного прошлого.
О нет, это определенно не то, на что мог бы повестись Йоханесс Ольсен. Только бирюзовые глаза и крошечный шрам, пересекающий левую бровь, могут очаровать его. И эта темная глубокая душа, изрезанная и израненная, в которой художник обязан разобраться. О, мужчина точно знал, что Эрик – далеко не тот, кем его привыкло считать общество.
— Он… а исключительна, Фрида, — шепотом отозвался Йенс. — Таких не бывает. Она полна противоречий, как и внешних, так и внутренних. Многие считают ее прекрасной, но ее красота не входит ни в одни рамки, придуманные человечеством. Ее считают безумной, но она полна шрамов. И я готов отдать свое сердце взамен на то, чтобы она вновь зацвела. Но она… — Ольсен замолчал, переведя пустой взгляд на свои руки. Какое же счастье, что ими художник смог дотронуться до своей Музы.
— Она не нуждается в этом от тебя? — с горечью в голосе закончила за Йоханесса Эльфрида.
