– Верно, сынок. Но ты помнишь их? Свои другие жизни?

– Только обрывки, сэр. Обрывки. Они не складываются… – Он умолк и ахнул. – Хьютон Сайм! Хьютон Сайм! Пылкий Простак! Конечно, я его знаю. Одноразовый мальчик. Я знал его в моей первой школе, в первом детстве. Мы были хорошими друзьями, но все равно ненавидели друг друга. Я был уродцем, и он тоже. Я не мог говрить и слыжать, а он не мог принимать струн. Для меня это означало, что я никогда не пройду в Сад смерти – меня ждали Комната смеха и красивый гроб владельца. Но ему пришлось еще хуже. Его жизнь продлится столько, сколько длилась на Старой Земле, сто шестьдесят лет, а потом конец. Должно быть, он уже старик. Бедняга! Как он стал почсеком? Какой властью обладает почсек?

– Теперь ты понял, дружок. Он говорит, что он твой друг и не хочет так поступать, но должен проследить, чтобы тебя убили. Ради блага всей Севстралии. Он говорит, таков его долг. Он стал почсеком, потому что вечно болтал о своем долге, а людям было его жалко, ведь он так скоро умрет, проживет всего одну старую земную жизнь, хотя весь струн вселенной лежит у него под ногами, но он не может его принять…

– Значит, его так и не вылечили?

– Нет, – ответил Бизли. – Теперь он старик, причем озлобленный. И он поклялся увидеть твою смерть.

– Он может это сделать? Как почсек?

– Не исключено. Он ненавидит инопланетного джентльмена, о котором мы говорили, потому что тот назвал его провинциальным дураком. Он ненавидит тебя, потому что ты будешь жить, а он умрет. Как ты называл его в школе?

– Пылкий Простак. Это была шутка.

– Он не пылкий и не простак. Он хладнокровный, хитроумный, жестокий и несчастный. Если бы мы все не считали, что он скоро умрет, лет этак через десять или сто, то могли бы сами проголосовать за отправку его в Комнату смеха. По причине убогости и непрофессионализма. Но он почсек – и он ищет тебя. Я это сказал, хотя и не должен был. Но когда я увидел это коварное, ледяное лицо, обсуждавшее тебя и пытавшееся объявить твой совет некомпетентным, пока ты, дружок, искренне отмечал с семьей и соседями свою наконец-то обретенную свободу… Когда я увидел, как это коварное белое лицо подбирается украдкой, чтобы ты не смог вступить с ним в честный поединок, то сказал себе: может, официально Род Макбан и не мужчина, но несчастный сосунок заплатил сполна за то, чтобы им быть, – и сообщил все это тебе. Может, я пошел на риск, а может, и уронил свое достоинство. – Бизли вздохнул. Его честное красное лицо выражало неподдельную тревогу. – Может, я уронил свое достоинство, а это печальный проступок здесь, на Севстралии, где человек может жить столько, сколько пожелает. Но я рад, что так поступил. И, кроме того, у меня горло дерет от всех этих разговоров. Принеси мне еще бутылку горького эля, парень, прежде чем я сяду на лошадь.

Род молча принес ему эль и наполнил кружку с дружелюбным кивком.

Бизли, не собираясь больше говорить, потягивал эль. Быть может, подумал Род, он внимательно служает, чтобы понять, есть ли поблизости человеческие разумы, которые могли уловить телепатическую утечку разговора.

Когда Бизли вернул кружку, молча, по-соседски кивнул и встал, Род не смог удержаться от последнего вопроса, который задал свистящим шепотом. Бизли увел свой разум так далеко от предмета разговора вслух, что лишь уставился на Рода. Возможно, подумал Род, он просит меня говрить четко, потому что забыл, что я вообще неспособен говрить. Так оно и было. Бизли проскрипел очень хриплым голосом:

– В чем дело, парень? Не заставляй меня много говорить. От голоса у меня дерет горло, а моя честь внутри ноет.

– Что мне делать, сэр? Что мне делать?

– Господин и владелец Макбан, это ваша проблема. Я – не ты. Я не знаю.

– Но что бы вы сделали, сэр? Если бы были мной?

На мгновение взгляд голубых глаз Бизли задумчиво задержался на Подушечных холмах.

– Убрался бы с планеты. Убрался подальше. На сотню лет. Потом тот человек – он – умрет, и ты сможешь вернуться, свеженький, как только что расцветшая ромашка.

– Но как, сэр? Как мне это сделать?

Бизли потрепал его по плечу, одарил широкой молчаливой улыбкой, вставил ногу в стремя, запрыгнул в седло и посмотрел на Рода сверху вниз.

– Не знаю, сосед. Но все равно желаю тебе удачи. Я сделал больше, чем следовало. До свидания.

Он легко хлопнул лошадь раскрытой ладонью, выехал со двора и перешел на легкий галоп.

Род в одиночестве остался стоять в дверях.

После отъезда Бизли Род потерянно бродил по ферме. Он скучал по деду, который был жив, пока длились три его первых детства, но умер, пока Род преодолевал четвертое условное детство в попытке исцелить свое телепатическое увечье. Он скучал даже по тетушке Марго, которая выбрала добровольный Уход в возрасте девятисот двух лет. Он мог спросить совета у многочисленных кузин и родственников; на ферме было два работника; он даже мог попытаться повидать саму мамусеньку Хиттон, потому что она когда-то была замужем за одним из его одиннадцатикратных двоюродных прадедов. Но сейчас он не хотел компании. Люди ничем не могли ему помочь. Почсек тоже был человеком. Подумать только, Пылкий Простак обзавелся властью! Род знал, что это только его битва.

Его собственная.

Что было его собственным прежде?

Даже его жизнь не принадлежала ему. Он помнил обрывки своих детств. У него даже остались смутные неприятные воспоминания о сезонах боли, когда его отправляли обратно в младенчество, не меняя размеров тела. Он этого не выбирал. Так приказал старик, или это одобрил вице-председатель, или об этом попросила тетушка Марго. Никто не спрашивал мнения Рода, лишь говорил: «Ты согласишься…»

Он соглашался.

Он был хорошим – таким хорошим, что временами ненавидел их всех и гадал, знают ли они, что он их ненавидит. Ненависть никогда не длилась долго, потому что настоящие люди проявляли ради него слишком много благожелательности, слишком много доброты, слишком много усердия. Ему приходилось любить их в ответ.

Пытаясь осмыслить все это, он расхаживал по своей ферме.

Большие овцы лежали на своих платформах, вечно больные, вечно огромные. Быть может, кто-то из них помнил, как был ягненком и мог бегать по жидкой травке, мог просовывать голову сквозь каучуковое покрытие каналов и пить воду, когда хотелось пить. Теперь они весили сотни тонн, их кормили кормораздаточные машины, за ними следили охраняющие машины, их осматривали автоматические ветеринары. Им давали немного пищи и воды через рот лишь потому, что фермерский опыт показал: они лучше набирали вес и дольше жили, если сохранять хоть какое-то сходство с нормальным существованием.

Тетушка Дорис, которая присматривала за домом, еще не вернулась.

Работница Элеанор, которой Род за год платил больше, чем многие планеты платили всей своей армии, не торопилась возвращаться с рынка.

Два работника, Билл и Хоппер, были где-то снаружи.

И Род в любом случае не хотел с ними беседовать.

Он бы хотел повидать лорда Редлэди, странного инопланетного человека, которого встретил в Саду смерти. Лорд Редлэди выглядел так, словно знал больше, чем знали севстралийцы, словно прибыл из более резкого, жестокого, мудрого общества, чем то, к которому привыкло большинство жителей Старой Северной Австралии.

Но нельзя потребовать себе лорда. Особенно если познакомился с ним на секретном слушании.

Род добрался до границы своего участка.

Дальше лежала Тяжба Хамфри, широкая полоса скудной, запущенной земли. Ребра скелетов давно умерших овец отбрасывали странные тени в свете заходящего солнца. Семья Хамфри сотни лет судилась за этот участок. А он тем временем лежал в запустении, если не считать нескольких санкционированных общественных животных, которых Содружество могло размещать на любой земле, частной или общественной.