– Нигде ни щелки! – уныло простукивая стены, Федор обошел темный подвал вдоль и поперек. – Утопят нас завтра, как слепых котят, утопят. А я ведь и плавать не умею.

– Да ну? Чтобы ниндзя и плавать не умел?

– Не умею, – Федор совсем скис. – Ты один теперь знаешь. И поплавков ведь себе не сделал: на полчаса собирался. Не думал я, Тим, что дело так обернется…

– Ничего, – как мог, я успокаивал друга, – не переживай ты так из-за этого. Всего ведь не предусмотришь. Если топить станут в озере, плавать нам не придется. Вода в нем неподходящая…

– И ведь сделать-то не из чего, ничего тут не прибавилось. Одна солома мокрая. Ладно. На нет и суда нет. – Пошуршав еще на полу, Федор вскоре умолк.

Спать мой друг способен в любом положении…

Минут через десять после того как в подвале устанавливается относительная тишина, нарушаемая лишь капелью с потолка да шагами стражи в коридоре, я обнаруживаю, что мы здесь далеко не единственные узники. Впрочем, крысы и мокрицы – а что это еще может быть такое наглое и холодное – вовсе не чувствуют себя здесь в неволе. Они скорее хозяева. Попривыкнув к новым постояльцам, они начинают оживленно шнырять взад-вперед, бесцеремонно задевая меня и даже перебираясь через мои вытянутые ноги.

Федор во сне только что-то бурчит. Хорошо ему – любитель животного мира.

Держась за сырую шершавую стену, я поднимаюсь к двери. Постоянство, с каким мы возвращаемся в этот подвал, наводит меня на разные грустные мысли. В коридоре за дверью ходят, негромко переговариваясь, лязгают железяками. Холодина жуткая, к тому же сыро, как в колодце. Голоса стражи меня слегка успокаивают, отвлекая от разгулявшихся в ночи крыс. Уснуть бы теперь. Если Федора до сих пор не укусили, чем я для них лучше? Вздохнув, я пристраиваюсь к нему спиной к спине.

По сравнению прошлым годом воды в подвале заметно прибавилось. Если так пойдет, скоро старине Тромму не о чем будет беспокоиться. Утонуть мы можем и здесь…

2

– Отстань, – я вяло лягаюсь. – Ну, хоть пять минут еще…

Ночью я натянул рубашку на голову. Главное, чтоб голове тепло было, тогда и сны теплые снятся. Кажется, что-то о так и не начавшихся для нас летних каникулах.

– Вставай, гаденыш! – жестокий пинок под ребра вдребезги разбивает остатки домашнего сна. Гадать не к чему, это прошлогодний Морквин. Явился, голубь прыщавый. И не спится же…

– Выспался? – глумится он, вытряхивая меня из моей новой фланелевой рубахи. – Ишь ты, клетчатая! Беру, – помусолив, он сует ее за пазуху. – На выход!

Слева от него, выхваченный из темноты мелькающим желтым огнем, поднимается Федор. После вчерашнего под носом у него запеклась темная корка. На лбу широкая ссадина. Несмотря на это, выглядит он по-боевому. Или мне так кажется, – единственный источник света находится в руках тощего, лисицеподобного школяра, облаченного в грубую, размеров на десять большую ему поддевку. Это чадящий факел на длинной, как у лопаты ручке. Школяра зовут Гекл, и он ни секунды не может устоять на месте. Нос у него начинается сразу от острой макушки и зависает где-то в районе плохо сращенной заячьей губы.

– Туда – сюда, обратно, тебе и мне приятно… – он оживленно помахивает факелом прямо перед лицом Федора. Должно быть, его сильно забавляет игра света.

– Следи за мной, – успевает шепнуть мне Федор, и, поднявшись из подвала, мы сворачиваем в узкий, душный, как под одеялом, коридор. Толстая, прогнутая назад спина Морквина передо мною, исполнена значимости, почти величия. Слоновьи ноги, обутые в свежие, байковые обмотки и начищенные, воняющие, как бочка с дегтем, башмаки по хозяйски попирают пол.

Гекл весело загребает сзади, напевая следующий куплет своей дурацкой песенки, из которого становится вполне ясно, чем для нас может обернуться его «…тебе и мне приятно…»

Останавливаемся. На несколько секунд Морквин прилипает к глухой стене. Видно, как под тонкой, черной шерсти отутюженной рясой ходят его свинцовые лопатки. Если мне не изменяет память, в прошлом году все коридоры здесь шли вкруговую. Раздается легкий скрип и… свет ударяет меня по глазам.

Утро. Отсыревшее за ночь небо висит над густым фиолетовым лесом. Меня пробирает дрожь. Рубаху отобрали – теперь точно утопят. В сизом воздухе тихо собирается туман.

– Выходи! – староста первым спускается по трем высоким шатким ступеням и за волосы вытаскивает меня на свет. Прежде чем исчезнуть, добрый Гекл прощается с Федором погасшим факелом между лопаток.

– Тим! – получив такое ускорение, Федор колобком подкатывается под ноги Морквину. Я резко пихаю старосту в бочкообразную грудь, но вместо того, чтобы послушно кувыркнуться через Федора, он встречает его вывернутым, как на шарнирах, коленом.

Треснув Федора по затылку, он, словно вода, протекает между моими пальцами и оказывается у меня за спиной.

Крик Федора сливается с моим собственным хрипом…

Федор немного поторопился. Вместо исчезнувшего Гекла из лужи под домом вырастает высокий косоглазый лохмач. Горло мне молниеносно захлестывает грубая веревка, и следующие полторы секунды превращают меня в туго спеленатый кокон. Ни вздохнуть, ни шевельнуться.

– Гы-гы!

Вот чей это голос! Федора лохмач опутывает с такой сноровкой, будто всю жизнь только этим и занимался. Связал, стреножил и петлю на шее затянул. Разница между нами лишь в том, что у Федора после встречи с коленом старосты основательно расквашен нос.

– Прыткий какой! – Морквин прочувствованно бьет меня жесткой, как старая покрышка, ладонью. – Скоро попрыгаешь…

В глазах у меня рябит: сплошной частокол. Сзади тоже. Дверей не видно, они в этом доме исчезают, как пузыри на воде.

Высоченные, плотно подогнанные бревна идут по кругу двумя рядами. Между ними метра четыре липкой рыжей грязи, сплошь покрытой мелкими талыми лужами. В лужах отражается низкое, без единого просвета серое небо.

Лохматый Умих – слишком много прошлогодних знакомых – почтительно вкладывает свободный конец веревки в руки Морквину и обходит нашу связку.

– Гы-гы! Убежать хотели… – на зубастом лице блуждает тихая улыбка. Нашел себя человек.

Новая, колючая, как проволока, веревка удавкой захлестывает мою шею, опутывает тело и руки, спускается на ноги. Двигаться можно только мелкими шажками, да и то, если Морквин позволит. От моих ног удавка поднимается к шее Федора. Дальше все в том же порядке, что и у меня. Мы в руках Морквина, как две тряпичные куклы: дернешь, – послушаются. Что Морквин и делает.

– От нас не убежишь!

Я хриплю, а он одобрительно кивает Умиху.

– Могеш…

Во дворе, кроме нас четверых, – никого. И погода до невозможности скучная. Я, конечно, не уверен, скрасило бы солнце наши последние минуты, но такая вот будничность сильно меня удручает. Федор молчит, исподлобья поглядывая на Морквина.

– Скоро пожалеешь, что совсем тебя не прибил, – обещает ему староста.

Первая капля сегодняшнего ледяного дождя гулко шлепает меня по лбу, из-за угла высовывается худая конская голова. Федор дергается.

– Полегче, – хриплю я, – задушишь…

Умих добродушно смеется, и вслед за головой пегого мерина появляются его впалые бока, длинный, весь в репьях, свалявшийся хвост до земли и древняя колесница о двух огромных скрипучих колесах.

Быть не может, чтобы сюда мы добирались на такой развалюхе. Через пару шагов начнет рассыпаться все, начиная со скакуна.

– Если это для нас, – я не поворачиваюсь к Федору, – плохи дела. Кляча дотянет аккурат до озера.

Между тем кляча, никем не управляемая, останавливает двуколку перед самым моим носом. Тика в тику. Или они все тут такие умные, или же, что гораздо хуже для нас, мерина используют лишь для определенных целей, и он знает, что делает.

– Вся грязь для меня…. Живо полезайте! – Морквин грубо подталкивает Федора в карету.– В такую-то погоду!..