— Вернуть? Но вот же он! Вот он стоит, и видишь, как он глядит на тебя — ни дать ни взять преданная собака, только почеши за ушком, и заскулит от восторга. Вот он, весь твой, забирай и наслаждайся. Он ведь счастлив, ты разве не видишь? Прежде вы спорили, ссорились, злились друг на друга. А это же плохо, когда люди ссорятся, особенно когда они семья. Ты меня называешь ведьмой, мальчик, но я никому не делаю зла. Я только даю людям то, чего они просят.
— Те женщины убили себя, — процедил Дин. — И вы знали, что так будет, потому что очень уж оперативно оттуда смотались.
— Что ж поделать — у лекарства бывают побочные эффекты. Их мужья сами во всём виноваты. Надо им было быть осторожнее. И ты будь осторожен, вот и всё. Будь поласковей со своим Сэмом, позволяй ему заботиться о тебе, и он ничего не сделает с собой, он будет счастлив.
— Заботиться обо мне?! Это я должен заботиться о нём! Это моя работа! — в ярости закричал Дин, и женщина снова засмеялась своим мягким, вкрадчивым и совершенно холодным смехом.
— Что ж, значит, я сунула мой маленький амулетик не в тот кармашек. Надо было тебя сделать его послушной женой, так было бы лучше, ну да теперь уж ничего не поделать.
Дин шагнул вперёд и упёр дуло пистолета ей в лоб. Сэм так тихо стоял за его спиной, так тихо, словно тень. А ведь будь он собой, уже кинулся бы к Дину и затараторил, что так нельзя, чтобы Дин перестал, ведь не думает же он правда стрелять… принялся бы возмущаться, требовать, спорить, путаться под ногами. А Дин не любил, когда у него путаются под ногами.
— Пять, — сказал Дин, и его палец дрогнул на крючке.
Но женщина, лба которой касалось холодное дуло, не вздрогнула с ним вместе.
— Ты не убийца, мальчик, — сказала мадам Ольшанс. — Ты не вышибешь мне мозги на глазах у своего дорогого братишки.
Дин держал пистолет у её лба ещё несколько мгновений. Он не шевелился. Сэм не шевелился. Мадам Ольшанс не шевелилась, и Дин, как ни силился, не сумел разглядеть на её гладком круглом лице ни единой бисеринки пота.
Он опустил пистолет и сказал:
— Вы правы. Не могу. Значит, придется пойти длинным путём и повыдирать вам ногти.
— Милый, я боюсь, это ничего не изменит, — с сожалением сказала мадам Ольшанс, качая головой. — Я правда не могу снять это заклятье. Это древние цыганские чары. Их накладывают не для того, чтобы потом снять. Цыгане — мстительный народ.
— И за что же вы мстите? А?
— Я? Я не мщу, миленький, это просто такая работа. Мне ведь тоже надо что-то есть, а репутацию на одних кентаврах не заработаешь.
Дин в замешательстве смотрел на неё. Не похоже, чтобы она врала — а если и врала, у него правда не было способа, чтобы заставить её говорить правду. Он был уверен, что она убегает от них, и рассчитывал её запугать. Не вышло.
И что теперь?
— Дин? — робко спросил Сэм у него за спиной.
Дин беззвучно застонал, на миг закрывая глаза.
— Скажите, что лжёте, — хрипло сказал он. — Скажите, что есть какой-то способ его спасти. Скажите и, клянусь, я не буду вас преследовать.
Пухлая ладонь ведьмы у него на щеке была по-матерински нежной.
— Просто люби его крепко, сынок. Люби хорошенько и никогда, даже в шутку, не желай ему отправиться к чёрту.
Конечно же, Дин ей всё равно не поверил. Конечно же, он всё равно продолжал искать выход.
Он ничего не нашёл.
Поиски информации прошли впустую. Ни в отцовском дневнике, ни в интернете, ни в пыльных архивах публичных библиотек не было ничего, что могло бы помочь Сэму. Но окончательно Дина добил Бобби.
— Цыганское проклятие? Ты уверен? — переспросил он, когда Дин позвонил ему, и, услыхав утвердительный ответ, хмыкнул в трубку. Дин почти увидел, как Бобби сокрушенно качает головой. — Тогда плохо дело, Дин. Это очень сильная магия, одна из самых сильных в мире. Сам я никогда не имел с ней дела, но слыхал про охотников, которые пытались разбираться с такими штуками. Не удалось никому. Цыганские проклятия не имеют обратной силы, потому что направлены обычно на умерщвление жертвы. Защититься от них можно, но если уж попался — выхода нет. Они не рассчитаны на то, чтобы их снимать. — Это было почти слово в слово то, что сказала мадам Ольшанс, и Дин молча сцепил зубы. Голос Бобби в трубке стал обеспокоенным: — Парни, у вас там всё в порядке? Это просто очередное расследование, да?
— Да, — чужим голосом ответил Дин.
— Тогда завязывайте и сваливайте оттуда. Это гиблое дело, Дин. Ты всё равно не можешь спасти всех.
Сэм себя чувствовал, впрочем, прекрасно — по крайней мере, на это походило с виду. Он всё время был в хорошем настроении, всё время улыбался, ластился к Дину и большую часть времени казался совершенно счастливым. Дин вообще не мог вспомнить, когда видел мелкого таким — чтобы он всё время сиял. Временами, правда, на безоблачное небо начинали наползать тучи — если Дин рявкал на него, или не позволял суетиться по дому, или отказывался от секса. Дин всегда теперь отказывался от секса — он никак не мог простить себе тот единственный раз, когда не устоял и сорвался. О вспоминал об этом, когда Сэма начинал мурлыкать у него над ухом и тереться носом об его шею — и впрямь словно здоровенная, ласковая, беззаветно преданная псина, и это было так жутко, так ужасно, так неправильно, что у Дина сжималось сердце. Неделя прошла в бесцельных метаниях по стране в попытке выйти на библиотеку, в архивах которой найдутся старые книги о цыганской магии. Но и там не было ничего, что можно было бы хоть как-то использовать. Дин уже жалел, что и впрямь не повыдирал ногти той стерве, вот только в глубине души он знал, что это ничем бы не помогло. Поэтому он удовлетворился тем, что дал на неё наводку рикосоновскому шерифу — в закромах у мадам наверняка найдутся травки, которые местный закон причисляет к психотропным веществам. Через день он перезвонил и узнал, что её действительно задержали и, по-видимому, лишат лицензии, так что трындец пришёл её декадентским салонам. Что ж, перестанет губить других — хоть что-то…
Если бы только от этого ему стало легче.
Через неделю, впрочем, Дин как будто на что-то набрёл. В Миннесотском университете находилось самое крупное отделение фольклористики во всей стране, и если можно было ещё где-то нарыть информацию, то только там.
В Миннеаполисе они сняли номер в отеле, и целыми днями торчали в библиотеке. Сэма Дин засадил за работу тоже — в плане анализа информации башка у мелкого варила, как прежде, так что можно было этим воспользоваться. Сэм, разумеется, не возражал — до такой степени не возражал, что в первый день просидел за архивами до утра. Когда Дин проснулся и увидел его, согнувшегося над столом и упрямо продолжавшего перебирать ветхие документы, у него волосы встали дыбом. Он вдруг понял, что, если Сэму не дать другое указание, он так и будет сидеть за столом и читать архивы, пока не умрёт от истощения.
Осознание того, как близко они подошли к черте, подействовало на Дина не лучшим образом. Он сорвался и наорал на Сэма — так, как не орал с самого детства, наверное. Сэм моргал на него покрасневшими от недосыпа глазами и молча принимал лившийся на него поток ругани. А когда Дин, задохнувшись от нехватки воздуха, смолк, ответил: «Да, Дин. Конечно, ты прав. Прости».
Дин отправил его отсыпаться с установкой «дрыхнуть, пока не отдохнёшь хорошенько». Сэм разделся, лёг на кровать, перевернулся на живот и послушно уснул, и проспал девятнадцать часов, в течение которых Дин оббегал ещё кучу библиотек и просмотрел кучу бумаг, повидался с кучей специалистов — всё без толку.
А когда он вернулся, Сэм, выспавшийся, отдохнувший и посвежевший, весело сообщил ему, что приготовил свиное рагу.
В ответ Дин взял кастрюлю с ароматно дымящейся пищей и с размаху грохнул её об стену.
Вечером он опять зарылся в поиски, на этот раз обзванивая всех подряд из списка контактов отца — он надеялся найти какого-нибудь шамана, или медиума, или гипнотизёра — кого угодно, кто сможет снова сделать Сэма нормальным. В конце концов, примерно на сороковой или пятидесятой попытке, он вызвонил некоего Мелвина Гросса, который будто бы знал парня, который знает женщину, которая может попробовать им помочь. Дин договорился с ним о встрече и, повесив трубку с неудержимым вздохом преждевременного облегчения, поднял наконец голову.
