Сэм делал это перед ним, ради него, для него, и Сэму было так хорошо — Дин видел, как ему хорошо. Он в жизни не мог представить себе, что доживёт до дня, когда увидит такую картину — Сэм, распластанный на кровати, мастурбирующий перед ним неистово и безрассудно, вбивающий собственные пальцы в себя и просящий, умоляющий, требующий близости…

Боже, это было невозможно, это было выше его сил, и Дин не смог, он просто не смог.

Он не понял, как оказался на постели — очнулся, только осознав, что уже расстегнул ремень и судорожно дёргает молнию на джинсах. Сэм оторвался сам от себя и помогал ему, сверкая огромными блестящими глазами из-под спутанных прядей. Он стащил с Дина через голову рубашку вместе с футболкой и впился губами в его сосок, одновременно вытаскивая из трусов динов член, и пальцы у него были такие скользкие, такие горячие от нагревшейся смазки и от него самого. Дин лихорадочно сбросил джинсы, тряся ногами, и пока он возился с этим, Сэм успел перевернуться на живот и подняться на четвереньки, ёрзая и вертя перед Дином упругой, крепкой, подтянутой, самой прекрасной на свете задницей. Дин с рычанием отшвырнул наконец джинсы с трусами вместе и впился пальцами в бёдра Сэма, рывком придвигая его к себе, и Сэм, застонав, тут же усердно завилял задом, подстраиваясь под Дина. В каком-то очень глубоком и совершенно посланном нахер пласте сознания Дин подумал, что Сэм ненавидит позу раком, и что обычно Дину приходится расплачиваться за право отыметь его так неделей внеочередных походов за пивом. Но это было в другой жизни, где-то не здесь — а здесь Сэм хотел его, и хотел именно так, и Дин не мог больше в этом отказывать — ни ему, ни себе. Он перехватил сэмовы бёдра покрепче и насадил его на себя, войдя в него сразу и глубоко, почти до конца. После того, как Сэм подготовил себя, это оказалось легко и, господи, так естественно — просто скользнуть в эту глубокую, жаркую, истекающую смазкой дырку, подготовленную для него. От одной этой мысли член Дина дёрнулся у Сэма внутри, и Сэм, почувствовав это, застонал, откидывая голову и отчаянно вытягивая шею. Дин резко наклонился к нему, перехватив ладонью его подбородок, и, повернув его голову к себе, впился ему в губы таким глубоким и жадным поцелуем, как будто совершенно точно знал, что этот поцелуй в его жизни — последний, и больше уже ничего никогда не будет. Сэм ответил, жарко протолкнув язык ему в рот, Дин с силой всосал его — слишком сильно, кажется, потому что Сэм глухо вскрикнул, но не отстранился. Дин толкнулся в него ещё глубже, не разрывая поцелуя, и Сэм подался ему навстречу, так, что бёдра Дина ударились об его ягодицы. Дин нащупал и перехватил его член, горячий и твёрдый, и принялся дрочить, одновременно отводя бёдра назад и снова толкая вперёд. Задница Сэма, вжимавшаяся в его бедро, была шелковистой, прохладной, и это был такой разительный и офигенный контраст по сравнению с тем, как горячо было у него внутри, что Дина продрал по спине озноб — от восторга, от отчаяния, он сам не знал. Он разорвал поцелуй и, надавив на затылок Сэма и заставив его опустить голову, ускорил темп; Сэм подхватил его, и теперь они двигались в едином ритме, в ритме, заданном Дином, и он был как наездник на смирной, послушной лошади, способной выдержать сколь угодно долгий галоп. От этой внезапной мысли член Дина внутри у Сэма дёрнулся снова; Дин сжался, боясь кончить — он не хотел так быстро, так рано, нет, — и чуть подался назад, придерживая лошадей. Сэм громко застонал от разочарования и нетерпения, и от того, как глухо прозвучал этот стон, Дин вдруг понял, что всё ещё сжимает его челюсть, крепко, может быть, даже до боли. Он резко ослабил хватку и хотел убрать руку, но не успел — Сэм быстро нагнул шею и втянул в рот его указательный палец, засосал, постанывая, и Дин, совсем потеряв голову, обхватил его челюсть ладонью и толкнулся в него снова, глубже, сильнее — рукой в его рот, членом в его зад.

И если был в его жизни момент, достойный того, чтобы сдохнуть прямо сейчас и на волне чистой инерции взлететь прямо в рай — то вот он, этот момент.

Они трахались, словно безумные, ещё несколько минут, и Дину дважды приходилось придерживать себя, чтобы не кончить. Наконец стоны Сэма стали громче, надрывнее, и он излился Дину в руку, судорожно подбрасывая бёдра навстречу то его руке, то его члену. Дин вжался мокрым лбом ему в спину и, быстро двинув бёдрами пару раз, кончил тоже, чувствуя, как сперма течёт по его ногам и по ногам Сэма, мешаясь с растаявшей смазкой.

Они рухнули на кровать вместе, не разделяясь. Задыхаясь, Дин обхватил грудь Сэма правой рукой, влажной от сэмовой спермы, и только тогда осторожно извлёк из его тела обмякший пенис. Грудь Сэма тяжело вздымалась у него под ладонью, влажные волосы щекотали Дину губы, ягодицы тёрлись о его мошонку. Дин поцеловал растрёпанные пряди, лезущие ему в нос, и сжал руку на груди у Сэма крепче. Сэм мурлыкнул и, неуклюже перевернувшись, вжался Дину в бок, обхватив его обеими руками.

Прошло ещё минут пять, прежде чем Дин понял, что наконец может говорить.

— Сэмми, прости меня, — прохрипел он, проводя дрожащей рукой по его взъерошенным волосам. — О, боже, прости меня, пожалуйста. Я не должен был.

Сэм что-то пробормотал, но Дин так и не разобрал, что именно — вряд ли спорил, хотя вряд ли и соглашался. Дин подумал, что должен чувствовать себя последней сволочью, гадом, мразью, да попросту насильником — но почему-то не чувствовал. У них с Сэмом и раньше бывал хороший секс, очень хороший секс, фантастически хороший… но то, что случилось сейчас — это даже сексом нельзя было назвать. Это не секс, это аттракцион «Верхом на радуге прямо на солнышко, и там умереть от кайфа». Нет, было бы слишком примитивно, слишком пошло называть это просто сексом.

— И всё равно, я не должен был, — пробормотал Дин в ответ на свои мысли, вжимаясь губами Сэму в макушку. Сэм не ответил — он уже спал, крепко обняв Дина и вжавшись в него животом, на котором засыхала сперма. Дин осторожно погладил его ягодицы, скользнув рукой к расслабившейся дырочке, вокруг которой было тепло и мокро. Завтра он, наверное, вспомнит, что Сэм вытворял, и что вытворял он сам, и тогда уже не Сэм, а Дин сунет голову в духовку, предварительно достав из неё кастрюльку с лазаньей. Но это завтра, а сегодня он позволили себе вздохнуть и, обняв крепче своего брата, соскользнуть в сон, мягкий, мирный, хороший, не потревоженный даже светом, так и оставшимся гореть в номере.

«Я только надеюсь, Сэмми, что, когда я тебя расколдую, ты ничего этого не вспомнишь», — успел подумать Дин, прежде чем его поглотила пушистая тьма.

— Что-то случилось? Ты какой-то мрачный.

Вопрос прозвучал немного обеспокоенно, но не слишком — так спрашивает любящая жена своего супруга, вернувшегося домой не в духе. Проблемы на работе, дорогой? Хочешь об этом поговорить?

— Как сказать, — проговорил Дин. — Вообще-то случилось дохрена всего. Но ты не поймёшь.

Он сидел, поставив локти на стол и подперев щёки кулаками, и, глядя на пустые коробки из-под бургеров, упивался отвращением к себе. Сэм, по счастью, не стал ничего готовить на этот раз — ещё бы, Дин ведь напрямую ему это запретил, — но никакая сила на свете не могла остановить его от того, чтобы подняться ни свет ни заря и сходить за завтраком для своего дорогого, любимого, бесценного Дина. Любимый бесценный Дин принял эту очередную заботу с отчаянной обречённостью, которая уже становилась привычной, но к которой нельзя, ни в коем случае нельзя было привыкать! Проклятье, если бы только знать, куда свалила эта проклятая ведьма.

— Надо найти её, — пробормотал Дин, всё так же пялясь на обёртки от бургеров. — Обязательно надо, вопрос только — как.

Сэм кашлянул. Дин поднял на него глаза. Смущённая улыбка Сэма стала почти заискивающей.

— Что? — сказал Дин. Потом выпрямился. — Сэм?

— Я, конечно, не знаю наверняка, — снова кашлянув, неуверенно заговорил тот, одновременно сметая со стола крошки. — Это так, предположение… совершенно необоснованное, так что вряд ли стоит…