– Так Богом было решено, – серьезно сказал Олекса. – Своей смертью на кресте Иисус искупил все наши грехи и нынешние, и те, что еще будут… Как я поглядел, люди грешат всюду, возьми хоть Царьград, хоть Кипр, хоть вашу Рамаллу… Да! Вот ростовщик Матан, он же из Рамаллы, уже пожилой, а женихается, едет сюда, чтобы купить себе в жены девочку, которая ему во внучки годится… Разве это не грех?

– Там Господь разберется, – поднял вверх глаза Ян и вдруг сообщил Олексе: – Умный человек из Рамаллы мне сказал, что сторонников мудреца Раби Моше бен Маймона в Израиле много… Есть они и в Иерусалиме, я найду их… Надо же что-то делать: в Израиле евреев почти нет, разогнали то византийцы, то арабы, то крестоносцы… По всему свету раскидали… Пора всем возвращаться на родину, это я тебе говорю!..

После родов Илана не выходила из своих покоев. Она считалась нечистой целых две недели, поскольку родила девочку, это на неделю больше, чем если бы она разродилась мальчиком. Да еще она должна была сидеть в очищении шестьдесят шесть дней. А в доме Адиная все чаще стало звучать слово «хатуна»[72], когда громко, когда с придыханием, когда с горечью и слезами. Вылетело из дома это слово и буквально заклокотало по всему поселку, приводя в уныние молодых парней, которые не прочь были бы взять в жены Яэль. И для многих ростовщик из Рамаллы стал цорэр[73] номер один. Но туго набитый деньгами кошелек Матана стал неодолимой крепостной стеной, никто из поселка не мог разрушить эту стену.

Над Палестиной плыла теплая майская ночь. Небо многоглазо смотрело на землю, по которой более тысячи лет назад ходил Господь, вселяя в сердца людей радость и в разум надежду на вечную жизнь. Олекса, вытянувшись во весь рост на кровати, смотрел в темный поток сарая и не видел мигающих звезд на небе. Да и что значили эти непостижимо далекие светила, если его земная звезда – Яэль, закатилась не за библейские холмы Святой земли, а в какую-то Рамаллу! Не раз он ловил себя на мысли: зачем думать о Яэль, ведь она, по словам Яна, пустая халом[74], но сердцу не прикажешь – не стучи напрасно. И Олекса начал дремать, уже неясные очертания будущих снов осыпались на его ресницы, как вдруг он услышал легкие шаги во дворе, потом скрип двери, внутри не было никакх задвижек, кто-то вошел в сарай. Олекса в тревоге подняд голову. Пахнуло сладкими, пьянящими духами. Он сразу узнал – это духи Яэль! А потом ее нежные руки, прерывистое дыхание и шепот:

– Рус, рус… хабек[75] меня… Олекса, ахув[76]…

Олекса, поднимаясь на постели, обнял девушку за тонкий стан, прижал к своей груди, и губы их обжег страстный поцелуй. В голове его с быстротой молнии высекались одна мысль за другой: грех, ведь грех… Грех в орех, а зернышко в рот!.. Нет-нет!.. Испорчу девушку – забьют камнями, как шелудивого пса… Пусть забьют, умирать один раз… Но ее опозорю, ее, чистую, прекрасную, виновную лишь в том, что любит, назовут, как на Руси, срамным словом – блядией… И Олекса, преодолевая себя, разжал объятие.

– Яэль, хавива[77]… милая… нельзя… Яэль… – В его шепоте из еврейских и русских слов бушевал ураган страсти, любви и горя, неподдельного горя и бессилия: держать в руках птицу-счастье и по своей собственной воле отпустить ее.

Его нерешительность передалась и девушке, Яэль отстранилась, потом обняла, вновь поцеловала и легонько оттолкнула его от себя. Ей нравился этот раб, ни на кого не похожий в поселке. Не похожий ни на рыцарей, ни на противных сельджуков, ни на… жениха Матана, пожилого, толстого, с жирными губами, трясущимися, хотя и в золотых перстнях, руками. Дни и ночи, ночи и дни жить только с ним – этот ужас стальными обручами охватывал ее сердце, холодил душу. И она решилась на роковой шаг. Но раб… Олекса оказался более разумным… Так она его поняла и не обиделась. Неслышно, как и вошла, выскочила за дверь и лишь во дворе всхлипнула, к удивлению пса, который не понял всхлипа, но на всякий случай, изловчившись, ласково горячим языком лизнул ногу девушки.

Прошло несколько тягостных для Олексы дней. С Яэль встретиться ему не удавалось, и он был этому даже рад, ибо такая встреча не принесла бы ничего хорошего ни ему, ни Яэль. Утром с большой охотой выгонял он из поселка свою отару, уходил с нею как можно дальше на пастбище. После прошедшего дождя трава, особенно та, которую местные жители называли ияр, поднялась шелковистая, сочная, как приметил Олекса, высокая, почти по колена, но очень скоро жара и сушь, быстрее, чем овцы и козы, уничтожали траву на корню, превращали зеленые и мягкие стебельки в ржавые и жесткие. В этом был основной недостаток этой обычной, но очень полезной для скота травы. Даже прохладные ветерки, как бабочки, прилетавшие на незримых крылышках с моря и утренние росы, не могли накинуть на разбросанные между холмами лоскутки пастбищ новые изумрудные покрывала: ветерки тут же нагревались и, обессиленные, падали знойным маревом на холмы, а роса устремлялась вверх, сгущалась в тонкие облачка, которые быстро таяли в голубом бездонье неба. Поэтому пастухам приходилось немало потрудиться, чтобы накормить свои отары. Вечером Олекса возвращался уставшим и грустным, зная, что завтра повторится то же самое.

Зато в приподнятом настроении прикатывал из Рамаллы на своей роскошной колеснице ростовщик. Женитьба на Яэль занимала все его мысли, и он готов был на все, лишь бы достигнуть своей цели, заранее представляя, как он, на зависть своим соперникам по торговле и ростовщичеству, выведет в свет свою юную красавицу жену. Ради одной такой минуты Матан готов был побрататься с самим дьяволом! Он подносил дорогие подарки Яэль, а она принимала подарки – иначе нельзя, отец и брат с горящими глазами от жадности стоят рядом, вместо благодарности неслышно шептала: поди прочь, сгинь в бездну, мэхоар[78]!

– Я человек порядочный и чтимый уважаемыми людьми на собрании у ворот города, – хвалил себя охмелевший Матан за столом, уставленный разнообразными напитками и закусками: Адинай готов был выложиться до конца перед таким зятем.

– Я это знаю, Матан, – хитро сузив глаза на ростовщика, сказала Яэль, которой отец разрешил сесть рядом с ним. – Но вот подруги мои в один голос утверждают, что… жадный, Матан…

– Я?! – вскрикнул ростовщик, поднялся и всем своим грузным телом навис над столом. – Я – жадный?! Да как они смеют! – Облизав губы и обиженно шмыгнув носом, он тяжело опустился на стул, продолжая оправдываться: – Я дело делаю, при чем тут жадность… Лавити[79] – шалэм[80]! Так ли, Адинай?

– Совершенно так, адонис Матан, – привстал со стула, левой рукой держась за его спинку, а правой коснулся груди, где находилось бешено стучавшее сердце: очень уж смелые вопросы Яэль напугали его до смерти, ответил Адинай. – А Яэль… это она по-молодости… Дитя еще!

Но Яэль не унималась.

– Так и я подругам говорю, что они ошибаются, – продолжала она, хотя и чувствовала озабоченность недовольного отца. – Матан совсем не такой! И для меня он все сделает…

– Сделаю, – мотнул головой ростовщик. – Для Яэль, – стукнул он себя кулаком в грудь, – все!.. Адинай, для нее все!..

– Докажи, Матан, моим подругам, что они глупые: выкупи для меня у моего отца раба Олексу. – Сердце у Яэль екнуло и соскользнуло куда-то в пятки, но девушка тихо добавила: – Стоит он совсем недорого…

– Яэль! – хлопнул в ладоши Матан. – Зачем тебе этот раб? У меня по двору десяток их бегает… Прикажи – в мгновенье ока все принесут, все сделают!

– Но это мой предсвадебный каприз… Могу же я!.. Пусть подруги от зависти заикаются… Я им так обещала.