– День добрый.
Дюреаль смотрит на незваного гостя, чувствует, что встреча не предвещает ничего хорошего. Вот бывает так, вошел человек в сад, еще не сказал ничего, не сделал ничего плохого, а чует сердце, – принес беду. Так было, когда Жанетта умерла, вот так же вошел молодой парень, сожалею, у меня плохие новости, ваша супруга…
– Здравствуйте.
Дюреаль делает хорошую мину при плохой игре, вежливо пожимает руку гостя. Гостя…
Наклоняет голову. Ждет.
– У меня для вас плохие новости…
Дюреаль кусает губы. Так и думал.
– И… что же?
– Ваш сын…
Сердце падает в бездну.
– Разбился?
– Нет, месье. Скажем так, с самолетом моментально потеряна связь.
– Помехи?
– Нет, месье. Самолет исчез с радаров… такого никогда не было…
Ч-чер-рт…
– Когда… когда это случилось?
– В момент наступления нового года.
Дюреаль молчит.
– Я очень сожалею, месье Дюреаль…
– Благодарю вас. Желаю вам счастливого нового года…
– Пять минут до эфира, Нинка, я стесняюсь спросить, ты так и вылезешь в эфир чучелом?
– Да на себя посмотри, только ворон пугать!
Нинка в спешке приводит себя в порядок, все равно в зеркале отражается какой-то бодун во плоти, белая горячка как она есть. Народ с похмелюги увидит, надолго запомнит…
Да кто эти новости вообще смотреть будет, вы мне покажите идиота, который в новогоднюю ночь станет новости смотреть…
Ладно, ничего, бывает хуже. В гроб, конечно, и то краше кладут, да Нинке же не в гроб, Нинке же в эфир… Ну что, что опять, в студию вваливается взъерошенный пацан, откуда они только берутся, хочется взять швабру, вымести их всех, как котят…
– Это… с Владивостоком связи нет.
– Еще у тебя с чем связи нет? Позвонить туда не судьба было, чтобы наладили?
– Это… и дозвониться никак.
– Линия, что ли, перегружена?
– Да нет… просто… не отвечают. Трубку не берут… как будто нет там никого. Во всем городе…
– Да не трещал бы ты так, парниша, и без тебя башка трещит…
– Это… с Хабаровском та же фигня… с Токио… везде, где новый год уже прошел…
– Это нехило новый год прошел… с размахом.
– Да нет, я серьезно… – парень приглаживает космы, торчащие во все стороны, – что делать-то будем?
Цыкин взрывается. Нинка давно уже чувствовала, что Цыкин взорвется, только не знала, когда…
– А что делать? – ревет Цыкин, – я, что ли, Владивосток этот спасать должен? Все, продрали эфир, мать вашу… давайте уже… обращение этого ставьте… этого… кто там сейчас на троне…
Нинка покорно ставит обращение этого, который сейчас на троне, Цыкин, все еще злой, разливает шампанское, сыплет проклятиями, люди в студии чокаются…
Бьют часы…
Там, где только что стояли люди, вздрагивает темная пелена, тут же исчезает.
– Ма, а мы пони возьмем?
– Потом, потом…
Мама заталкивает Эллину в самолет, Эллина никогда не летала в самолете, и пони тоже не летали, Эллина их специально так держит, чтобы они все видели, какой самолет большой, и людей сколько, а Пинки Пай как будто спрашивает, а почему надо ремни пристегивать, а Эллина ей ответит, а чтобы с кресла не упасть, когда самолет полетит… как мама Эллине объясняла…
– Ледис энд джентльменс…
…уважаемые пассажиры, приветствуем вас на борту…
Эллина считает пони, в спешке их собирала, мама вечером в квартиру ворвалась, Эллине крикнула – бежим, Эллина еле успела пони в охапку сгрести, маме сказала – без пони не пойду. Вот они все, Пинки Пай, Рарити, Рэйнбоу Дэш, а Флаттершай где, а Флаттершай нет, осталась…
– Мама, а Флаттершай забыли!
– Мы за ней вернемся. Потом.
Мама говорит, и так говорит, что Эллина видит – не вернутся они туда. Никогда. Эллина знает, когда мама врет, как тогда, в магазине, Эллина домик для пони увидела, а мама сначала пластинку свою завела денег-нет-денег-нет, а потом давай врать, а он уже дома стоит, пойдем домой…
Эллина же знает, что так не бывает…
Плачет Эллина, вырывается, мама ее ремнями пристегивает, и тетеньки вокруг суетятся, бегают…
А снаружи что-то творится, люди к самолету рвутся через ограждения, скандируют мы-хо-тим-жить-мы-хо-тим-жить, ну и живите, кто вам не дает… самолет в спешке закрывает люк, разгоняется наравне с другими…
– Гляди, гляди…
– Вон-вон-вон!
Эллина ничего не видит там, куда показывают люди в самолете, только чувствует, как идет с востока что-то… что-то… непонятное что-то.
Закладывает уши.
Земля падает куда-то вниз, вниз.
Эллина смотрит на землю, узнает…
– А вон Биг Бэн! Ма, это Биг Бэн, да?
– Да, да, молодец…
Что-то непонятное остается там, там…
Кто-то осторожно предлагает отпраздновать новый год.
Кому-то обещают затолкать его слова в глотку.
Цинь Хань бежит к стойбищу, взапуски с братом, у брата ноги длинные, брат вреднючий, быстрее бегает…
– Не отставаа-а-а-й!
Какое там не отставай… брат вон уже где… а надо бежать, надо спешить, а то вот, брат напугал, сказал, племя без них откочует. Скажет племя, фу, какой мальчик нехороший Цинь Хан, убежал, вот и оставим его на растерзание этому…
Этому…
Которое за нами спешит.
– Скорее-ей!
А брат уже там, в стойбище, а стойбища-то уже и нет, собрались все. Повозки, кухни полевые, вездеходы, волы, лошади, все снялось, все вперед-вперед покатилось, на запад, на запад, вслед за уходящим солнцем.
Так велено. Надо за солнцем идти. Ме-едленно-ме-едленно солнце по небу плывет, и вот надо за солнцем поспешать, а то заберет то, что за нами идет…
Бежит Цинь Хан. Торопится. А то никак без него племя уйдет, и заберет Цинь Хана то, что идет с ночью… Раз замешкалось племя, видели это, ух, страху натерпелись…
Бежит Цинь Хан, бросается к мамке, кидается на шею, вот он я, живой…
Мамка Цинь Хана хлопает. Больно. Сильно, ишь, куда разбегался, силы беречь надо, как сейчас идти-то будешь?
И слезы градом из глаз, ревет Цинь Хан во весь голос, и брат, окаянный, радуется, кузнечиком дразнится…
Сидит Цинь Хан на краю повозки.
Ревет.
Катится за солнцем стойбище. Старики на повозках сидят, беседуют, вот, говорят, раньше солнце быстрее по небу шло и темное что-то быстрее людей догоняло.
Сейчас не то.
Сейчас можно и стоянку разбить.
Смилостивились боги.
Мамка идет. Сжался Цинь Хан, сейчас опять нахлопает, дескать, мальчики не плачут, и все такое.
Нет, не нахлопала, слезы утирает, волосы ерошит, не реви, мол, и полную охапку лошадок тряпичных Цинь Хану тащит. Во, гляди какие, от прабабки остались.
Радуется Цинь Хан, у-у, это же теперь у него собственное племя будет, и стадо лошадей, они у него по степи кочевать будут, как всамделишные, ты-гы-дым-ты-гы-дым…
– Виноват.
Илу опускает голову. Тут лучше самому признаться, что виноват. Может, помилуют. Если повезет.
– Когда ты снялся со стоянки? – вопрошает наставник.
Илу опускает голову еще ниже. Он видел, так один парень делал, который золотой браслет украл. Только тут не браслет, тут пострашнее дело будет…
– Вечером.
– Вечером, это во сколько?
– В… шесть.
– Не ври!
– Илу смущен. Сам знает, врать нехорошо, а то хуже будет.
– В семь.
– То есть, когда зло уже пришло?
Илу опускает голову еще ниже, вот-вот голова отвалится.
– Да.
– За такое знаешь, чего полагается?
– Илу не знает. Но догадывается. Слушает приговор.
– …варивается… к смертной казни.
Илу думает, что ослышался. Ошибка какая-то. Припугнуть хотят, не иначе, чтобы неповадно было…
А как припугнуть, как с такими иначе, с отступниками, которые со стоянки не вовремя снимаются. Эдак один не вовремя со стоянки снимется, другой не вовремя, и пошло-поехало. Эдак вообще никто странствовать не будет, а правда что, а на кой черт нужно, вообще люди память предков забудут, богов забудут, то, темное забудут, что ночами приходит…
