– Можно, – ответили нам.

– Они-то нормальные?

– Нормальные, – ответили нам, – они своё дело знают… не первый день у руля стоят. Да сами посмотрите…

Мы сами посмотрели. Посмотрели, как хозяева садятся за руль, осторожно поворачивают тумблеры, жмут на педали скорости. Миры медленно сдвигались с места, шли по своим орбитам, всё набирая скорость, от рождения к развитию, от первого понимания самих себя, к созиданию, от первого дня творения к чему-то недостижимо прекрасному, по проторенным невидимым рельсам.

– И нам такого дадут?

Над нами посмеялись. Ха, дадут, это не вам дадут, это вас ему дадут. Обкатывать.

Мы ждали, когда придет тот, кто сядет за наш руль, кто поведет нас через века и века. Мы уже видели, как ловко господа правят нами, как уверенно держат руль…

Надежды кончились.

Когда на нас повесили табличку – У.

Прачка дворец сожгла.

Вот ужас-то какой.

И все на прачку смотрят, и головами качают, осуждают, значит – ох, нехорошая какая, шуточка ли дело, целый дворец сожгла.

И прачка смотрит, слезами заливается, не виноватая я. Да как это не виноватая, виноватая и есть, вот растяпа-то…

Прачка говорит: я не виновата. А её никто не слышит, она уже триста лет как умерла.

И тут министр выходит и говорит:

– Не виновата она.

Но министра тоже никто не слышит, даром, что он не просто министр, а целый премьер-министр.

Все равно не слышит никто. Потому что он уже полвека как умер. И никто-никто его уже не слышит.

Дрожит земля.

Город дрожит.

Небо дрожит, гнется под тяжестью самолетов.

Министр… да не министр, а целый премьер-министр – смотрит в раскаленное небо. Кто-то окликает его, кто-то говорит прятаться под землю.

Люди боятся неба, люди под землю прячутся.

Министр (целый премьер-министр) замирает, останавливается, вроде дворец, да нет, быть не может здесь никакого дворца, показалось, померещилось, а нет, не померещилось, и правда, дворец…

– Ай, ах!

А это еще что… а это прачка, а вот это что, вот она, бадью с водой тащит, а тут министр, да не просто, а целый премьер-министр, откуда взялся, только что не было, а тут на тебе, стоит на дороге, и небо дрожит под тяжестью чего-то стального, раскаленного, небо горит… Вот прачка бадью с водой и…

– Ай, ах!

Министр (целый премьер-министр) вежливо приподнимает шляпу:

Ничего страшного.

Ну и дальше там что по протоколу полагается, прекрасная погода сегодня, и всё такое.

Прачка в замке белье стирает.

Это она может.

Премьер-министр смотрит на карту, строит планы.

Это он тоже может.

Туристы ходят, смотрят на город.

И это они могут.

А прачке холодно, еще бы не холодно, зима все-таки.

А вон министр. Идет куда-то со своими людьми, волнуется. Ну, еще бы не волноваться, небо горит и дрожит.

И прачку видит. И людям своим кивает, не поленитесь, налейте даме чашечку кофе, и чего у нас еще есть. Люди в растерянности, да как так, да нельзя же так, мы же когда – вот сейчас, а она когда – триста лет назад, или сколько там. Министр (целый премьер-министр) не понимает, почему нельзя, где написано, что нельзя, люди смотрят – и правда, нигде не написано, значит, можно. И прачке кофе подносят, прачка пробует – ух, гадость – ничего, виду не подает, как такое господа пьют, а вот хлеб ничего, знатный хлебец, и сыр знатный, всю жизнь бы ела…

– А что у вас случилось?

Это прачка у министра спрашивает. Видит же, случилось чего-то, небо огнем горит…

Он только руками разводит, не положено людям будущее знать.

Прачка больше не спрашивает, да правда что, чего тут спрашивать, кто она, и кто он, нечего прачке в такие дела соваться, её дело белье во дворце стирать.

– Враги в городе.

Это министру говорят.

Вот так.

Враги.

В городе.

Скоро здесь будут.

Министр под землю идет речь готовить, мы все как один, и все такое.

Прачка смотрит на министра, он ей два пальца показывает, так лучники показывают, что есть у них пальцы, чтобы из лука по врагам стрелять.

Враги приближаются.

Видят дворец.

А убежище министра не видят.

Враги во дворец заходят, лучники по врагам стреляют, только что им лучники, у врагов такое оружие, что лучникам и не снилось.

Вон они, лучники, все лежат. Кровь стекает со ступеней дворца.

Враги заходят, повару велят ужин нести, чужеземный воевода прачку за грудь щиплет.

Темнеет.

Прачка ждет.

Враги в зале сидят, вино пьют, прачка белье вешает, близко-близко к огню…

– Файр! Файр!

– Фойер!

Дворец пылает.

Враги бегут.

Министр (целый премьер-министр) своим знак дает, стреляйте.

Падают подстреленные чужеземцы.

Целый премьер-министр прачке снова два пальца показывает. Тает в тумане дворец, расходятся, расползаются времена, премьер думает, надо бы прачку сюда, вон пусть хоть… э-э-э… полы моет… А поздно, поздно, разошлись времена, разъехались…

Ну вот, а вы говорите, прачка, прачка… И туристы ходят, говорят, прачка, прачка. А премьер возражает, что прачка, прачка. А прачка-то… а и не знает никто, не слышит никто, она же давным-давно умерла. И премьера не слышит никто, он же давным-давно умер. И туристов никто не слышит, они тоже давным-давно умерли, погасшее солнце смотрит на руины мертвого города.

Умираю.

То есть, еще не умираю. Но сопротивляться уже не могу. Если с опор скинули, это все, тут хоть как крутись, обратно на опоры не встанешь. А не встанешь, так и по звездам не сориентируешься, не зарядишься светом далекой звезды, там и смерть…

Это они все. Кто, они? Не знаю. Маленькие, юркие, опрокинули меня, сбили с опор, вертятся, грызут меня, кусают, прокусить не могут, я-то каменный, верещат – кьюрр-р-р, кьюр-р-р, чего кьюрр-р, вы говорите нормально, что хотите, я так не понимаю…

Не говорят. Не могут. Ну еще бы, где это видано, чтобы звери говорили.

И обидно так. Ладно бы в бою погибнуть, за мир, за вселенную, а тут от зверья какого-то…

А тут звери разбежались.

Как-то все, разом. Это совсем не к добру, если звери разбегаются, значит, учуяли что-то такое, от чего только и остается, что со всех ног бежать.

Что-то…

Главное, я на опоры встать не могу, убежать. А оно идет. Приближается. Тень от него падает, большая тень, длинная, тусклая, ну еще бы, звезда за тучами, чего ради тень яркая будет…

И ко мне наклоняется. Главное, я не понимаю, чего ради ко мне наклоняется, сожрать, что ли, хочет, да вроде бы и не сожрешь меня, каменный я. Или нравится, что блестит, это бывает, сейчас унесет меня куда-нибудь в свое гнездо, где бриллианты и серебряные ложки….

Он хватает меня длинными конечностями. Жуткий, нескладный, непонятно как держится и не падает.

Смотрит.

Что-то переворачивается в душе, только сейчас понимаю, что он смотрит. Вернее, как он смотрит. Только сейчас понимаю, что вижу взгляд не животного, не дикого зверя, вижу осмысленные глаза, думающие глаза…

Не понимаю.

Не верю себе.

Здесь, в царстве смерти и погибели, на умирающей земле – живые, думающие глаза.

Пробую связаться с ним, проникнуть в его сознание. Он чувствует. Отвечает. В каком-то странном порыве опускает меня на песок, начинает чертить на песке треугольники, втолковывать мне, что квадрат большей стороны равен двум квадратам меньших сторон…

Ласково касаюсь его сознания. Понял, понял…

Одного только не понимаю, откуда здесь, на умирающей земле оказалось что-то мыслящее…