- Да иди уж, - Лев Николаевич махнул рукой и засмеялся, - благодарить он меня вздумал! Да, вот еще что, питаться будешь здесь, хватит уж самостоятельность показывать.
Таким было девятнадцатое сентября.
Наверно, я все же понимал, что вряд ли наше счастье будет долгим, но чтобы все закончилось за три дня до свадьбы, даже не мог и представить. Конечно, с болезнью шутки плохи, но ведь судьба могла бы быть хоть чуточку добрее и дать нам чуть больше времени? Кому бы от этого стало хуже? В тот день мы со Львом Николаевичем с утра отправились за покупками. Платье для невесты уже было куплено, о чем Диночка накануне мне торжественно заявила, дело было лишь за костюмом для меня. Лев Николаевич обещал помочь, у него и в торговле, как оказалось, были какие-то знакомые.
Отсутствовали мы недолго. А когда вернулись, выяснилось, что возвращаться мне уже было не к кому. Как оказалось, Алла Эдуардовна буквально за несколько минут до нашего прихода вошла в комнату дочери и увидела, что она не дышит. Лев Николаевич вызвал скорую, а потом попробовал увести рыдающую жену, но она вдруг с силой оттолкнула его и пронзительно закричала, глядя на меня совершенно безумными глазами:
- Ненавижу, как же я тебя ненавижу! Это из-за тебя моя дочь мертва, из-за тебя отказывалась лечь в больницу... Выдумали какую-то неземную любовь и всех заставили в это поверить! Будь ты проклят... Не будет тебе в жизни счастья...
- Алла, успокойся, Алла! - уговаривал ее Лев Николаевич, но она не слушала и продолжала кричать, осыпая проклятьями уже не только меня, но и мужа.
- Ты думаешь, я ничего не знаю? Ты думаешь, что все кругом слепые и глухие? Я слышала, о чем вы с дочерью шептались! Вместо того, чтобы срочно начать лечение, она решила поскорее выскочить замуж! И все потому, что боялась умереть, не получив от жизни ничего! А ты ей потакал! Будь тоже проклят!
Разыгравшаяся возле умершей дочери сцена была настолько безобразной, что я отошел к окну и в ужасе закрыл глаза. А мать все кричала и кричала... Казалось, она никогда не замолчит. Наконец, Льву Николаевичу все же удалось вывести жену из комнаты. Мы остались с Диной одни. Я подошел. Она лежала на диване, лежала так, словно прилегла на минутку. Лицо было спокойным. Я сел рядом, нагнулся и обнял ее, но уже через минуту отстранился, потому что вдруг понял: той Диночки, которую я любил, здесь больше нет.
Вот так, оказывается, у жизни и смерти все просто: только что была, а уже нет. Больше мне здесь делать было нечего. В комнату зашел Лев Николаевич. Не глядя на него и не произнеся ни слова, я вышел, чтобы уже никогда не переступать порог этого дома.
В общежитии я собрал кое-какие оставшиеся вещи, побросал их в сумку и отправился на вокзал. По дороге позвонил домой. Трубку взяла мать. Я сказал, что приезжать не надо, что Дины больше нет, и сразу же отключился. Было только одно место на земле, куда я мог поехать и где мне были всегда рады. Там, я знал, не будет лишних вопросов и ненужных соболезнований. Туда я и направился.
В поезде сразу же залез на свою верхнюю полку и повернулся к стене. Хорошо, что меня никто не трогал. Я лежал и ждал, когда наступит ночь, а когда она наступила и все заснули, смог, наконец, заплакать. Наверно, есть на свете железные мужики, из которых слезу не выжмешь. Я, уж точно, был не из их числа.
Только бабушке я смог очень кратко и без ненужных подробностей рассказать, что же случилось. Просил не сообщать родителям, где я. Но, скорее всего, бабуся слово не сдержала и все-таки им позвонила. А иначе как бы в такой глуши почти через месяц неожиданно появился Лев Николаевич?
Он просил меня вернуться в институт, сказал, что со стороны деканата ко мне не будет никаких нареканий. Узнал я и то, что Алла Эдуардовна от него ушла, потому что считала и мужа виновным в смерти дочери. Дина, как оказалось, действительно отказалась лечь в больницу, потому что знала правду о состоянии своего здоровья. Ей хотелось получить от жизни хоть кусочек земного счастья, а Лев Николаевич, в отличие от жены, считал это ее правом.
В институт я после некоторого раздумья все же вернулся. С родителями Дины отношений никаких не поддерживал. На кладбище так ни разу и не был: не смог. К родителям съездил один раз, но пробыл недолго. Раздражало, что все упорно молчали о случившемся и старательно делали вид, что в моей жизни ничего особенного не произошло. Когда вернулся в город, нашел подработку и отказался от родительской помощи. Отчего никак не могу с ними отношения наладить, до сих пор не понимаю.
С женщинами, как ты знаешь, встречаюсь, но даже маломальского желания начать с кем-то из них длительные отношения не возникает. Раньше я надеялся, что все в моей жизни постепенно наладится и когда-нибудь обязательно появится чувство, пусть хотя бы отдаленно похожее на то, которое я испытывал к Диночке. Но, видимо, надеялся зря.
Иногда мне кажется, что я только и делаю, что заполняю паузы в чьих-то чужих жизнях. Представь: женщины по каким-то причинам ставят отношения с другом или мужем на паузу, а я их, эти чертовы паузы, старательно заполняю. Видимо, только на это и годен оказался.
Правда, в прошлом году познакомился с девушкой, с которой, наверно, что-то и могло бы получиться. Это Ната. Ты ее, скорее всего, помнишь: Новый год у меня вместе встречали. Когда увидел ее в первый раз, то сразу понял, что они с Диной чем-то похожи. Обе светленькие, сероглазые, очень-очень милые и серьезные. Но и тут, как оказалось, не судьба. И все бы ничего, да только как-то скучно жить на белом свете, когда кроме кота и полюбить никого не могу.
Костя замолчал, потом убрал со стола фотографии и неторопливо наполнил рюмки.
- Давай по последней. Засиделись мы сегодня. Поздно уже, пора заканчивать вечер воспоминаний.
Егор быстро взглянул на друга и убедился, что его догадка оказалась правильной: тот уже жалел о излишней откровенности.
- Давай по последней, - согласился он и поднял рюмку.
Потом вилкой погонял по тарелке кусочек колбасы и, задумчиво глядя на него, произнес:
- Ты вот что, Костя, не жалей, что рассказал. Знаю, иногда просто надо выговориться. А я - могила.
Лобановский ничего не ответил. Выпили молча. На том и расстались.
