Алан смотрит на книгу.

Думает, сколько им с Анной осталось.

Не знает.

Моя линия – скажет космос.

Не наш космос.

Другой.

Вот так посмотрит на нас и скажет – моя линия. А мы ничего не поймем, потому что по-космосовскому не понимаем. Пройдет много лет, а может, и тысячелетий, прежде чем мы поймем, что это значит – моя линия. Так скажет космос. Вернее, мы еще не будем знать, что это космос. Но мы об этом догадаемся, – пока не знаю, как. А может, он сам нам скажет, тоже не знаю, как. Скажет. Когда поймет, кто мы такие, а может, мы сами ему объясним…

(…и опять я не знаю – как. Ничего не приходит в голову кроме физических формул. А вот. Формулы. Мы ему скажем, что у нас постоянная Больцмана равна один, тридцать восемь, а он скажет, а у него – три и корень из минус трех. А у нас площадь круга пи эр квадрат. А у него площадь круга равна его периметру, поделенному на бесконечность. Да, там у круга периметр есть. А у нас два плюс два равно четырем. А у него тоже. Вот по этому самому тоже космос нас и узнает. Посмотрит на нас и скажет – моя ветка.

А вот как мы с ним встретимся, пока еще не знаю. Может, он сам нас найдет. Вот так будет ходить (или что он там делает) и высматривать (или что он там делает) космосы. Увидит другой космос, смотрит – если тот послабее окажется, космос его съест, ну, не съест, что он там делает, выстроит из его пространства-времени свое пространство-время. А если посильнее, то такой космос надо стороной обойти.

А мы слабые. А нас космос не съест. Почему? А потому что вот так посмотрит на нас, увидит, что два плюс два у нас тоже четыре и скажет – моя линия. И нас не тронет. Даже помогать нам чем-то будет, подкинет какие-нибудь свои технологии.

Или нет, все будет не так, мы сами этот космос найдем. Как найдем? Пока еще не знаю. Вот когда выглянем за пределы своего космоса, когда начнем изучать чужие миры, – откуда берутся, где живут, чем питаются. Будем смотреть самые старые космосы, которые появились давным-давно, самые первые, в них постоянные еще все какие-то непостоянные, вообще никаких постоянных нет, вот первые вселенные долго и не живут, рассыпаются в прах. Перемешиваются константы и правила, рождаются и умирают миры, миры, миры, и тут бац – нежданно-негаданно вспыхивает мир, у которого постоянная Планка равна один, ноль пять, и… и живет. Живет на какие-то миллисекунды дольше других миров, разрастается на какие-то миллиметры пошире, выпускает росток, росточек, росточечек, из которого проклюнутся новые космосы. Поживут-поживут, исчезнут, а вот в одном космосе что-то сбилось, и Пи стала равняться не чему попало, а три и четырнадцать, и сколько там дальше еще. И вселенная живет. Чуть дольше. А вот еще что-то перемешалось, выпало случайно – эм-це квадрат. И еще дольше вселенная живет, еще больше от неё росточков…

Этих-то миров давно нет уже, от них одни отпечатки остались в пустоте. Вот как умирает какой-нибудь трилобит, и останется от него отпечаток в песке. Вот такие же отпечатки остаются от умерших космосов.

А мы их смотрим. Изучаем. Космосы, которые были. Космосы, которые есть. Космосы, которые будут. Там-то и увидим его. Космос, которому нет равных. Потому что раньше мы смотрели на космосы, а теперь космос посмотрит на нас.

Посмотрит-посмотрит и скажет:

Моя линия.

Почему его? Потому что тоненькая-тоненькая ниточка от нашего мира тянется, вырастает в другой космос, в третий космос, а там и в космос, на который можно не только смотреть, который сам смотреть может.

А потому без нашего мира где-то там далеко в будущем тот космос не получится.

Вот он нас и не трогает.

Вот он и смотрит на нас и говорит:

Моя линия.

Стоп-стоп-стоп, ничего мы не увидим, никакой космос, потому что мы где, мы вот они, здесь, сейчас, а тот космос будет через мириады лет, когда от нас уже даже памяти не останется. Значит, мы его не увидим. И он нас не увидит. Или нет, что-нибудь придумаем, мы выйдем за границы не только нашей вселенной, но и времени, или телескоп какой сделаем, чтобы через время смотреть. Или тот космос по другим космосам хаживать научится, не только по тем, которые есть, но и по тем, которые были, и которые будут…

А как я умру?

А вот. Нет, нет. Мы сделаем телескоп, который будет смотреть через время. И через вселенные. И поглядим. И увидим. Потому что однажды космос посмотрит на нас и скажет… нет, уже не – моя линия, а —

А как я умру?

Потому что мы видим будущее, а он не видит. И мы будем исследовать, мы будем заглядывать туда, вперед, вперед, и найдем тот момент, когда космос погибнет, поглощенный другой вселенной, сильной, мощной, для которой могучий космос – малая песчинка, пылинка, искорка, которая пойдет большой вселенной на запчасти…

И мы это увидим. Там, впереди. И долго не решимся сказать космосу, как он умрет. А космос сам догадается. Спросит нас, правильно ли он догадался. И мы ответим – да.

Вот так:

Да.

Космос больше ничего не спросит. Мы сами догадаемся, что он хочет спросить. И мы сами будем искать, откуда взялась та большая вселенная, как сделать, чтобы она не взялась. И не успеем найти, поймем раньше – когда вселенная-победитель разлетится в прах. Так разлетаются в прах те, кто убил в прошлом самого себя или своего прародителя…

И мы скажем космосу, что нужно делать. А все очень просто, выискать эту веточку, из которой пробьется новая вселенная, веточку и зарубить. И все будет хорошо.

А космос не захочет рубить веточку, а космос будет искать ту, большую вселенную, чтобы сказать ей, что она – его линия, и рассказать, что такое – его линия. И мы тоже будем искать ту вселенную, чтобы сказать ей…

…или нет. Мы не успеем найти большую вселенную, она опередит нас, она сожрет космос, а потом и нас сожрет, и ничего мы не сделаем, ничего-ничего…

…или нет. Ничего, ничего, ничегошеньки-ничего мы не найдем, ни той, большой вселенной, ни того космоса, потому что мы не можем выйти за пределы своего мира, запертые в клетку трех измерений.

И космос не скажет нам – моя линия.

Никогда.

Хотя… откуда-то же я все это знаю, верно? Знаю. Про другие космосы, про константы, про вымершие вселенные, про те, которые будут… Так откуда же? Значит… значит, я могу смотреть туда? Значит… значит, я вижу другие космосы? Значит, уже не нужно изобретать никакие телескопы? Значит… они уже есть? Это хорошо, что они уже есть, а то времени-то мало осталось, сижу на последнем этаже высокой башни, смотрю на выжженную пустыню за окном, на раскаленное солнце в полнеба, уже не надеюсь найти людей, я знаю, что их нет, ищу, как можно увидеть ту вселенную, чтобы он посмотрел на меня и сказал – моя линия.

Еще целый час Жила и Лондон будут вместе – то есть, не Лондон, конечно, только мечты о Лондоне. Все уже разошлись, дома сидят, чай пьют. Ничего, Жила еще часок поработает, еще сто единиц получит. Целых сто единиц, а за месяц будет три тысячи единиц, а за полгода… три на шесть… это… целых восемнадцать тысяч. Эдак и на Лондон хватит.

У Жилы еще целый час на Лондон.

Мечутся руки Жилы, расплетают реальности и миры.

Жила несет реальности на мельницу. Восемнадцать тысяч несет.

Жила протягивает восемнадцать тысяч, руки Жилы дрожат. Повар смотрит недовольно, хмурится, сейчас скажет – мало.

Повар не говорит – мало, нехотя отрезает кусок Лондона, хороший кусок, лакомый, маленький, правда, ну да что поделать, на восемнадцать-то не поешь…

Жила ест, осторожно, бережно, тут, главное, не наброситься сразу на кусок, Лондон все-таки, уважение иметь надо.

Люди смотрят, как повар разливает по тарелкам время, ссорятся, ругаются, аа-а-а, ему больше, а мне меньше, повар тоже ругается, будете ругаться, вообще ничего не получите.

Жила протягивает двадцать тысяч.