― С Франциском что-то случилось? ― спросила она, наигранно приподняв бровь.
― Нет, я говорю о Баше, ― слегка раздраженно поправил Генрих. Он ожидал, что дочь вспыхнет, как это всегда бывало, стоило ей напомнить, что Себастьян ей брат больше, нежели Франциск. Но Серсея его удивляет ― может, беременность сделала её спокойней, уравновешенной… или просто интриги Генриха надломили его дочь.
Серсея улыбнулась. Её платье отражало положение Серсеи в этот момент: красивая женщина, она подавляет своё стремление к власти и признанию себя как равной в мире, где правят мужчины, вынуждая её оставаться в тени своего отца, короля над ней и всей страной. Серсея приняла как должное свою роль и своё место в крайне консервативном обществе и, тем не менее, добилась внушительной власти и влияния.
― Себастьян мне не брат, ― поправляет она. ― Не смейте его называть моим братом.
Дочь напоминала Генриху Алиенору Аквитанскую ― герцогиня Аквитании и Гаскони, королева Франции, одна из богатейших и наиболее влиятельных женщин Европы Высокого средневековья. Женщина удивительной красоты, характера и нравов, выделяющих её не только в ряду женщин-правителей своего времени, но и всей истории. Её описывали как несравненную женщину, красивую и целомудренную, могущественную и умеренную, скромную и красноречивую — наделённую качествами, которые крайне редко сочетаются в женщине.
Что примечательно, Алеинора была графиней Пуатье, возможно, поэтому Генрих никогда не сравнивал дочь с ней вслух. Серсея непременно бы оскорбилась, и ― как уже случалось в детстве ― не разговаривала бы с ним месяц, а может даже дольше.
Но Серсея напоминала эту великую женщину прошлого, и король ничего не мог с этим поделать.
― Почему ты так не хочешь отдать ему трон? ― миролюбиво заметил Генрих. ― Тебя это не коснётся. Неужели ради любви к Франциску и Екатерине?
Он сделал приглашающий жест, предлагая дочери присесть на кушетку, но та упрямо осталась на ногах. Генрих кинул взгляд на её живот, прикрытый платьем и длинными рукавами, что явно не понравилось его дочери. Серсея не хотела думать, что какие-то победы ей давались только из-за того, что она была в положении. Генриху подумалось, что при такой беременности, этот ребенок родится настоящим воином, бойцом.
― В том числе, ― Серсея смахнула несуществующие пыль с вышитой на платье птицы. ― Отец, ты знаешь, что такое закон Фатиха?
Генрих знал.
― Закон братоубийства османской империи. Положение из Канун-наме, сборника законов, Мехмеда Фатиха. Оно позволяло тому из наследников османского трона, кто стал султаном, убить остальных ради общественного блага — предотвращения войн и смут, ― Генрих помолчал, а потом внезапно покачал головой. Серсея смотрела молча и испытывающее, и король понял, какую мысль пыталась донести дочь. ― Нет. Себастьян не тронет твоих братьев и тебя саму.
― Я не боюсь, ― неожиданно сказала она, и её тонкие пальцы порхнули по обручальному кольцу, как символ власти и силы. ― Я теперь замужняя женщина, богатая замужняя женщина. Я просто уеду и всё. И Себастьян может не тронет своих братьев, а вот те, кто примут его сторону ― не уверена.
― Прекрати, ― поморщился Генрих, но Серсея продолжала безжалостно давить, и королю становилось хуже с каждым словом, потому что он понимал, что слова дочери могут стать реальностью. Ужасной реальностью.
― Они подстроят несчастные случаи ― сначала Франциску, изначально законному сыну и любимцу знати, потом уберут всех остальных, оставив только самого младшего, чтобы Себастьяна ни в чём не обвинили, но когда ― или если ― у Себастьяна и Марии появятся дети, и этому вашему сыну настанет конец, ― Генриха поражало, с какой точностью и методичностью наносила удары дочь, понимая, что так или иначе король волнуется о всех своих детях, и мысль о смерти доводят его до ступора. ― Подумайте о том, что ради одного незаконнорождённого сына вы придаёте всю свою семью. Доброго дня, папа.
Она вышла, а Генрих ещё долго думал. Когда Екатерина родила ему первого сына, а потом рожала едва ли не каждый год нового отпрыска, Генрих дал себе обещания несмотря ни на что стать хорошим отцом. Или, по крайней мере ― неплохим. Он сам прекрасно помнил годы плена в детстве, находясь вместе со старшим братом дофином Франциском вместо отца при дворе короля Карла V Испанского в качестве заложника. Отец сбежал и жил в своём дворце, ни в чем себе не отказывая, ожидая, пока другие спасут его сыновей. Жизни брата Франциска может и ничего не угрожало, но Генрих был младшим сыном, и если что, ради устрашения французов именно ему бы отрезали ухо или пальцы ― «посмотрите, если мы сделали это с младшим сыном, что помещает нам убить и дофина тоже?».
Генрих обещал себе, что такого больше не случится, ни с его семьей. А теперь он сам подвешивал топор над шеей сына, с которым хотел сделать это меньше всего. Сталкивал его с Башем и ожидал, что Франциск покорно примет свою судьбу, а не поступит так, как сам Генрих ― отравит брата, чтобы избавиться от соперника. И кроме того, у Генриха в своё время не было рядом женщин наподобие Екатерины и Серсеи. Нет, он был женат, но Екатерина не напоминала ту фурию, которой была сейчас.
При воспоминании о жене, Генрих почувствовал уже привычный спазм в области сердца. Он был обижен на неё за долгие годы равнодушия и холодности, но убивать её?.. Оказалось, что решится на это гораздо сложнее, чем он думал сначала.
Серсея надеялась, что после разговора с отцом она сможет вернуться в комнату, закутаться в меховые покрывала и, по возможности, заснуть до ужина. Нострадамус по-доброму смеялся над ней, что с таким образом жизни она скорее не королевскую кобру напоминает, а какую-нибудь шиншиллу ― поели, по замку побегали, можно и спать лечь. Услышав такое сравнение в первый раз, Серсея сначала покраснела, потом обиженно насупилась и предопределила, что если он ещё раз ещё так назовет, она не будет разговаривать с ним до самых родов. На Нострадамуса это эффекта не возымело, и ещё несколько раз принцессу сравнивали с пушистым зверьком. Разговаривать с мужем она, конечно, после этого не перестала, но на плечах прорицателя осталось несколько весьма красноречивых отпечатков укусов. Серсея была собой довольна.
Но неожиданно Серсея вспомнила про то, чем давно хотела поделиться с матерью. Застыв прямо в коридоре, принцесса подумала пару минут, а потом решительно сменила курс.
― Я тебе солгала, ― сразу заявила Серсея, входя в комнату матери. Королеве разрешили покинуть темницу и жить в своей комнате, чтобы она могла готовиться к своей защите. Она сидела и разбирала какие-то документы, и на спокойное заявление дочери отреагировала лишь заинтересовано приподнятой бровью.
Екатерина не напугалась. Серсея не могла сделать что-то, что навредило бы её матери или братьям, Серсея была готова прирезать и Марию, и Баша в ту же минуту, когда по их наводкам Екатерина была заперта в темнице, и вряд ли что-то изменилось с того момента. Екатерина учила не раскрывать важную информацию
― О чём ты?
Королева кивнула, приглашая дочь сесть, но Серсея осталась стоять на месте. Лишь сжала руки на поясе.
― Насчёт Франциска. Я тебе кое-что не договорила. Призрак, который якобы ходит по замку. На самом деле не призрак. Это девушка. Живая и настоящая. Её зовут Кларисса.
― И что? ― подтолкнула к продолжению Екатерина, и внутри всё предательски дрогнуло. Неужели она ошиблась, и информация, которую Серсея утаила ― ложью это не было, хотя дочь назвала это именно так ― могла быть опасной для королевы?
Серсея продолжала ― холодно, безжалостно, будто рассказывала историю, к которой никто из её близких причастен не был. Такое безразличие немало удивило королеву.
― Эту девушку бросила мать, когда она родилась, потому что девочка была уродлива. У неё над губой было огромное родимое пятно, и женщина попросила отца Нострадамуса исправить это. Но рана загноилась, и лицо стало ещё хуже.
Екатерина сжала руки на поясе и задрожала.
