Однако была одна проблема ― никто на роль её любовника не подходил. Екатерина, какой бы жестокой и властолюбивой гордячкой не была, не стала бы изменять своему мужу. Генрих прекрасно это знал, и судорожно подбирал пути решения непростой ситуации, не зная, что она скоро разрешится самым неприятным образом.
Вместе с тем, во Францию короля так же вернули слухи. Слухи о том, что его сын Себастьян сходит с ума. Баш уже сделал несколько из ряда вон выходящих поступков ― во время приёма поданных он внезапно вскочил с места и закричал на кого-то, стал размахивать мечом, чуть не изрубив графа Гуга. Мария и его телохранитель с трудом успокоили регента. Второй случай не был таким вызывающим, но ещё более пугающим ― одна из служанок увидела, как Себастьян медленно долбится лбом о стену, на которой уже осталось кровавое пятно из разбитого лба.
К этим проблемам прибавлялись ещё и письма, которые получил граф Гуга, и которые тут же получили широкую огласку. Себастьян помог сбежавшей девушке, которую обвинили в воровстве, потому что она была его кузиной, дочерью сводного брата Дианы де Пуатье, казненного по обвинению в еретичестве. Тут Генрих даже возразить не мог ― он сам лично присутствовал на казни еретика и хорошо это помнил.
Поэтому во Францию король вернулся раздробленным ― иначе и не сказать.
А его дочь продолжала действовать. Аккуратно и изворотливо, как настоящая кобра, Серсея сделала ещё несколько вещей, помимо того, что один из подкупленных пажей продолжал подливать яд Нострадамуса в свечи в комнате бастарда-братца. Некоторые из людей Габриеля теперь служили во дворце, приставленные стражами к королеве-матери и, по просьбе самой Екатерины, к Карлу и малышам Генриху и Эркюлю, чтобы никто не мог навредить им ради нового престолонаследия.
Серсея выжидала, теперь это делали все. Двор затаился в ожидании бури, но что девушка не могла остановить ― собственную беременность. Она крепилась, как могла, но волнения не проходили просто так, даже если пока всё шло по плану. Больше она не полнела, наполовину преодолев болезненную худобу. Ела достаточно, но волнения быстро источали её. Франциск всё-таки собирался уехать на пару дней, и сестра видела, как с каждым днем все больше на него давят сцены дворца, и, что самое ужасное, с каждым новым взглядом на Марию и Себастьяна его захватывала всё большая злость. Они забрали будущее у него, у его матери и его младших братьев, и ходили по двору, словно хозяева. Он этого не мог простить.
Серсею же не оставляли слова Нострадамуса о том, что она нашла лазейку. Пока что ничего такого она не видела, а муж упрямо продолжал говорить о гибели дофина при союзе с молодой королевой. Правда, он успокаивал жену тем, что видения становятся всё менее четкими, что значит, что скоро будущее изменится, но Серсея пока не видела своей роли в этом.
Генрих захотел увидеть дочь только спустя несколько дней после своего возвращения. Серсея не знала, почему это отец не спешит кидаться обвинениями ― ждал чего-то, или помнил, чем закончилась их последняя встреча. Он, может, и верил Екатерине во многом, доверял, но точно знал, что за детей королева готова убить самого Дьявола, и если с Серсеей что-то случится из-за неосторожности её отца, Екатерина уничтожит его. Или это сделает Нострадамус ― не так изощренно, как королева, конечно, прорицатель не обладал женской изящностью отравительниц, конец короля будет быстрым и безболезненным, и всё-таки это будет концом. А всё ― из-за дочери, которую Генрих не сберёг. Возможно, поэтому он не спешил встречаться с ней, после короткой встречи во дворе по приезду, где Серсея обязана была быть. Ждал, пока его злость уляжется, и он сможет быть чуть более вменяемым.
Она вошла в его комнату, легкая, как свежий весенний ветерок, и такая же холодная, как морской бриз. Спина ровная, походка плавная, а сама Серсея сегодня напоминала красивую куклу больше, чем обычно. Новое платье, сшитое по фасону, которому дочь сейчас отдавала предпочтение ― с широкими руками и множеством складок, Генрих подмечал эти детали.
Платье состояло из верхнего платья из тонкого шелка, корсета и нижней юбки из плотной ткани чуть ниже колен. Верхнее одеяние запахивалось налево и перехватывалось на талии кольчужно-металлическим поясом, похожим на доспех, при этом крой платья приталенный. Многослойная одежда с вышитым воротом и прямыми длинными рукавами. Юбка украшена куполообразными вставками из контрастной ткани с монохромным цветочным узором.
Платье это было голубым, Серсея отдавала предпочтение этому цвету с недавних пор, и Генрих так и не разгадал эту загадку. Яркая и красочная вышитая птица среди лилий создавала мягкий, дружелюбный и женственный образ, скрывая амбиции Серсеи, хорошо известные её отцу. Но смотря на лилии ― геральдические лилии Медичи, не Валуа ― король вспомнил об интригах дочери, скрывающимися за безобидным щебетанием.
― Отец, ты хотел меня видеть.
Серсея была его слабостью, и Генрих никогда этого не скрывал. Он любил в дочери всё ― её повадки, её характер, её красоту, её прямолинейность, её изощрённость, её изворотливость. Всё! Всё это почему-то вызывало в нём дикий восторг, и даже его отец ― король Франциск ― как-то сказал, что если Серсея играя подожжёт дворец, Генрих не сможет и словом отругать любимую малышку. Молодой дофин тогда ничего не смог возразить королю ― он был прав. Серсею он любил больше всех своих детей, больше Себастьяна. Больше фаворитки и больше жены… и иногда Генрих думал, что любил Серсею больше короны.
От того её почти преступное равнодушие к нему больно ранило.
Серсея всегда относилась к отцу с любовью, но её любовь была настороженной, недоверчивой. Сначала Генрих списывал всё на присутствие Дианы рядом ― никого Серсея ненавидела так же сильно и так же рьяно, как свою мать, и, вероятно, она не могла простить отцу то, что эту фаворитку он превозносит, а женщину, которую принцесса почитала как мать, принижает и унижает. Что же, на это у Серсеи были права, и Генрих думал, что с годами это сгладится. Но этого так и не произошло. Он не отстранял от себя Диану, а Серсея не хотела быть рядом с этой женщиной, и поэтому отношения Генриха с любимой дочерью были далекими.
Потом ― она любила Екатерину больше него, и это почему-то всегда ранило Генриха сильнее всего. У него было двенадцать детей в общей сложности, десять из них родила Екатерина, и Генрих понимал, что мать участвует в их жизни больше венценосного отца, и даже то, что сейчас Франциск открыто шел против него ради матери не ранило так больно, как ярость Серсеи. Когда она родилась, и Диана отказалась от дочери, Генрих даже был рад этому ― наконец-то, эта девочка будет только его, только его дочкой, верной и преданной помощницей, поддержкой, той самой, о которой он мечтал. Но ей нужна была мать, и Екатерина стала ею для новорождённой принцессы. И стала для Серсеи важнее отца. Генрих всегда ревновал Серсею сильнее всего.
И сейчас ― Генрих собирался казнить Екатерину, устроить узаконенное убийство, лишить Франциска престола, а этого брата Серсея любила больше всех. Генрих понимал, почему дочь его презирает, и всё равно не мог с этим смириться. Он хотел, чтобы Серсея его любила, а она его ненавидела.
― Что ты сделала со своим братом? ― прямо спросил он. Король не верил, что Баш мог сойти с ума просто так. Конечно, такое резкое изменение образа жизни могло пошатнуть юношу, но всё-таки ему слабо верилось в слухи про жертвоприношение, свидетелем которой стал Себастьян. Он знал, что Диана была еретичкой, и иногда задумывался ― а не знает ли старший сын больше, чем положено доброму католику? Не делает ли он что-то ужасное, как эти звери?
В своё царствование он огнём и мечом преследовал усиливавшийся в стране протестантизм. Что же говорить о еретиках? Если бы Генрих мог, он на всех бы них обрушил небесный огонь и уничтожил, как Господь уничтожил Содом и Гоморру ― за распутство, за олицетворение высшей степени греховности.
Мысли путались, Генрих и мог, и не хотел верить. Если это и вправду интриги Серсеи, то дочь была потрясающая, обыгрывала Генриха на несколько десятков шагов.
