И эта ответственность подавляла чувственную сторону. Серсея не испытала ничего, когда узнала о своём положении, и эта пустота вызвала слёзы. Внутри неё зарождалась новая жизнь, то, что называли плохом любви, а девушка не чувствовала той радости, которой одарила свою семью и, в первую очередь, ― Нострадамуса. Он был счастлив, о, Боже, как он был счастлив! Серсея чувствовала себя преступницей, не имея возможности разделить чувства своего супруга.

С этим она пришла к Екатерине. Сначала хотела обсудить с Нострадамусом, но… почувствовала себя не в праве омрачать его радость. Он-то всё делал, чтобы она была счастлива. И что она ему должна была сказать? Что она вообще чувствовала? Что не любит этого ребенка? Но это не так! Смущения по этому поводу она тоже не испытывала ― после секса появления детей не является чем-то неожиданным. Так что было не так?

― Мама, ― Серсея переступила порог. ― Можно?

Екатерина сидела у туалетного столика и перебирала драгоценности, примиряя каждое наиболее полюбившееся.

― Конечно, ― хмурая в последние дни королева улыбнулась и приглашающе кивнула на пуф рядом с собой. Серсея присела, не терзая привычной грацией. Екатерина посмотрела на её живот, скрытый тёмно-синей тканью платья, и почему-то испытала прилив необычайной нежности, представив, как там уже скоро будет развиваться ребёнок. Ребёнок её дочери, её Серсеи. ― Как ты себя чувствуешь? Ты побледнела. Ты хорошо питаешься? ― тут же строго спросила королева, отмечая нездоровую бледность дочери, и то, как впали её щеки.

― Сложно плохо себя чувствовать, когда твой муж ― придворный лекарь, ― сострила Серсея, расправив складки на платье. Екатерина величественно кивнула, понимая, что обсуждение её здоровья не то, что за чем пришла Серсея. ― Хочу тебя спросить, ― промолвила принцесса, подняв зелёные глаза на мать. ― Что ты испытала, когда узнала, что носишь Франциска под сердцем?

Екатерина подумала какое-то время. Она вспомнила те дни во Франции, те десятилетия, которые были наполнены особенным холодом и скорбью. Своего Франциска она выстрадала, по-другому сказать нельзя.

― Это было счастье, ― наконец решилась она, найдясь с ответом. ― Безграничное, необъятное…. Я, я даже не могу описать это словами. Мне казалось, что у меня выросли крылья, я не понимала, где я ― на земле или на небе. Словно ангельское пение наполнило всё вокруг меня. Я чувствовала, что моя жизнь окрасилась всеми цветами мира. Краски стали ярче, еда слаще, смех веселее…

Серсея молчал смотрела на своё отражение в зеркале, потом опустила взгляд на свои руки.

― Я не чувствую этого, ― тихо призналась она.

― Что?

― Вот этого неотъемлемого счастья, сладкого скрежета в душе… ― она сжала руки на своём животе. Он ей казался таким-то неоправданно полным. ― Этого нет. Я не почувствовала это, когда узнала о том, что ношу ребенка.

― А что ты почувствовала?

― Я не помню, ― Серсея пожала плечами. Из того момента она помнила только Франциска и свои слёзы после его ухода. ― Мне было… так странно, будто… даже не знаю. Я рада, без сомнения я рада, я буду матерью. Это величайший дар, но…

― Послушай меня, родная, ― Екатерина вздохнула, притягивая Серсею к себе и обнимая. ― Я ждала Франциска десять лет. Бесплодная королева — это ужасно. Конечно, для меня первенец стал всем. Но ты ещё молода, тебе всего шестнадцать. Ты не понимаешь, что значит быть матерью, какое это счастье. Пока ты только знаешь, что это ответственность, большая ответственность. Не только за свою жизнь, но и за чужую. Я даже не могу тебе пообещать, что, взяв первенца на руки, ты мгновенно его полюбишь. Нет, дитя, ты можешь бояться собственного ребенка, отдаляться от него, но настанет момент, когда осознание твоего материнства накроет тебя, как теплый весенний дождь. И ты поймешь, что нет ничего священнее и дороже любви матери к своему ребенку. То, что ты восприняла эту новость без яркого восторга не делает тебя плохой матерью, как и безудержная радость не сделала бы тебя плохой. Просто заботься о себе ещё более тщательно, думай о ребенке, молись о его душе. Ты полюбишь его, обязательно полюбишь. Ведь ты любишь его отца и любишь себя. Ты не сможешь быть равнодушна к плоду вашей любви.

Все говорят о дикой сказочной любви, которую испытывают при рождения ребенка. Но сейчас Серсея не чувствовала ничего такого. Она чувствовала только огромную ответственность. Без сомнения, Нострадамус, Екатерина, Франциск, Генрих ― они все её любили и поддерживали, но это внутри неё будет расти ребенок, это она будет нести за него ответственность, и если она вдруг его потеряет — это будет только её вина.

Серсея тряхнула головой. Нет, нельзя о таком думать! Она просто ещё не осознала, что произошло на самом деле. Принцесса, разумеется, понимала, что связь с мужем однажды выльется в беременность, но… не слишком ли быстро это произошло? Будет ли Серсея хорошей мамой? А вдруг она просто не сможет полюбить его, и всё будет так, как с королевской четой и их детьми? Её ребенка будут воспитывать няньки, а сама она будет видеть их лишь несколько раз в неделю?

Конечно, Нострадамус этого не позволит. Серсея хорошо знала, что он любит её больше всего на свете, и всего лишь немного меньше он любит их будущего ребенка. Нострадамус всегда был аккуратен, выбирал слова и моменты, не спорил ни с кем, поэтому, вероятно, так долго жил при дворе в роскоши. Она не сомневалась, что ненавязчивыми убеждениями и тонкими приёмами он заставит её увидеть, как она любит этого малыша. Он будет рядом с ней всё время и простит, если её любовь будет недостаточной.

Но как она могла признаться Нострадамусу в том, что она испытывала сейчас? Серсея даже не была уверена, что фраза: «Я не люблю этого ребенка», будет верной. Она не любит его? Нет, она просто… ничего не чувствует?

Серсея внезапно почувствовала дикую усталость, желая только одного — оказаться в своих покоях и в тишине всё обдумать, осознать. Она поблагодарила мать за разговор и покинула её комнату ― Екатерина не стала удерживать девушку.

По пути её снова замутило ― тошнота не вызывала удивления, однако и радости не приносила. Тогда прежде, чем вернуться в комнату, надо зайти к Нострадамусу и взять лимон с мятой. Мысль о муже разлила привычное тепло по телу, даже если Серсея не испытывала желание с ним говорить сейчас. Или не говорить о ребёнке. Она не была уверена, что сможет правильно объяснить свои чувства.

В лазарете Нострадамуса не было, но Серсею это не смутило ― она прекрасно знала, где лежат нужные ей травы и как их принимать. Поэтому она повелела принести горячей воды и села за стол, протянув руку и бездумно взяв какую-то книгу. Это оказался сборник древнегреческих мифов — и, открыв первую страницу, девушка углубилась в чтение.

Сквозняк пробежался по её ногам. Серсея сначала не отреагировала, но через несколько секунд она вспомнила о ребенке в своём чреве и решила, что лишняя простуда ей будет ни к чему, так ещё и переполошит и так неспокойных родственников. Она отложила книгу, встала, но с удивлением обнаружила, что окна были закрыты.

Принцесса непонимающе нахмурилась, и в тот же миг по ногам скользнул ветерок. Девушка заметила, как колыхнулся гобелен на одной из стен, и медленно приблизилась. Рядом с ним на тумбочке лежала свеча. Принцесса отодвинула гобелен и увидела стену, обычную стену, однако же Серсея прожила в замке всю свою жизнь, она хорошо знала, что он полон разных потайных ходов, коридоров и скрытых дверей. И прекрасно знала, как их найти ― в детстве это была их любимая с Франциском игра. Старый король, их дедушка, подводил внуков к любой стене и велел искать способ открыть тайную дверку, или сказать, если прохода не было. Поэтому они с дофином знали, вероятно, все ходы, а если нет ― то как открыть дверь.

Серсея окинула взглядом стену, и, подумав, нажала на два камня. Стена отъехала в сторону, и за ней показалась обычная деревянная дверь. Серсея посомневалась, но всё-таки зажгла свечу и толкнула дверь. Она открылась легко, почти без скрипа — значит, пользовались ей часто. Серсея вздохнула, в очередной раз прокляв своё излишнее любопытство, и направилась вниз по ступенькам.