— Но ведь ты понимаешь, Ев, что дом далеко и тебя там сейчас не ждут. Ждать будут позже — с победой, поступлением.
— Да мне хоть бы не дом. Домик, или хоть койку, но чтоб безопасно. Лечь, с головой укрыться, калачиком свернуться и согреться.
— Домик, говоришь? С собой? Это как ракушка или улитка, что ли?
— Во-во, как улитка. Случись что — втянула тельце, и попробуй достань её.
— Но ведь тебя никто хватать или там съедать не собирается, чего же всё тело прятать?
— Да хоть не всё. Хоть самое важное бы спрятать. Или чувствовать, что на себе несеёшь то, куда при случае можешь нырнуть.
— Тогда твоё спасение — в твоих руках. Главное — понять, что у тебя самое важное, а понадобится — и внушить себе.
— То есть?
— Ты ведь уже улитка, уже носишь на себе домик, двойной, правда, по форме на раскрытую ракушку похож. — И Кира мотнула головой в сторону Евиного бюста.
— Лиф… чик?
— Точно. Чашки его, твёрдость их. Они жёсткие, чем не улиткин дом?
— Но как же я…
— Повторяю: внуши себе, что самое главное, нежное, важное — там. Уже там, внутри, и что всё это надежно защищено.
— Но мало очень!
— Не в размере дело, а в чувстве меры. Если мы что-то бережём, то "как зеницу ока", а она разве большая, эта зад… то есть зеница?
Ева украдкой огладила свои еле-выпуклости, будто проверяя на жёсткость. А Кира продолжала, косясь на часы:
— Внушай себе, что самое главное, суть твоя, в безопасности, а при случае ты и всё тело туда втянуть сможешь.
— Ой, что ты! Стакан воды не нальёшь в эти чашки.
— Психологическая защита. Тебе ведь нужно свой страх беспричинный преодолеть, а для этого — самовнушайся! А всё остальное тело — это как улиткина подошва, сильно разросшаяся на суше и даже вон как покрасивевшая.
Смущённая улыбка. Но, кажется, боязнь проходит.
— Я понимаю, но… — Шёпотом: — Но ведь маленькое у меня там, крошечное. Я бы рада, но очень уж…
— Младенца выкормишь?
— Ну… наверное. В деревне я себя ущербной не считала, у нас и плоскогрудые молодки детей кормят. Это в городе груди — во!
— Вот видишь, значит, во временнОй перспективе за твоими сосками — ребёнок, да, может, не один, да и у детей — свои дети, внуки, правнуки… Целый род у тебя за сосками, поняла? Побольше тебя самой во много раз будет, и чем дальше во время заглядываешь, тем всё больше и грандиознее. Просто сейчас этого нет, делать чашки огромными незачем, вот и стоят там типа заглушек, что слесарЯ на трубы ставят. Но ты смотри шире, в будущее смотри. И окажется твоё тельце лишь небольшим придатком ко всему твоему роду, размером не больше улиткиной подошвы на фоне её завитушки. Поняла теперь, что бОльшая твоя часть надёжно спрятана? Умом пойми, а чувствам — внушай.
Еве понадобилось некоторое время, чтобы освоиться с непривычной трактовкой. Они стояли, Кира терпеливо ждала. Мимо них прошла девчушка — из тех, кто уходил "до ветру". Коротенькие шорты не были узкими, впивающе-сливающимися с плотной плотью; нет, они выпускали тонкие ножки свободно болтаться. И хотя нижний край шёл строго горизонтально, безо всяких намёков на вырез по бедру, из-под него выглядывало по пухлому пирожку мясистой части зада, немного сморщенному, как бы с изолиниями, и едва более красного, чем ровная часть ноги. Девчушка как-то жалобно посмотрела на них, вздохнула и робко потянула ручку двери.
Ева уже освоилась с Кириной мыслью, повеселела:
— Эх, а и верно! Слушай, чего же мы тут стоим, там уже, небось, начали.
— Грудь вперёд! Ничего не бойся. Город — он глупый, его наколоть — пара пустяков. Поползём, улитка моя дорогая, поползём. Только, чур, быстро!
Ева резко выдохнула и пустилась чуть не вскачь. Нагнала ещё одну возвращенку в джинсах. Девочка ещё, бёдра широкие, но попа малорельефная, ведь сзади вижу её. Сверху чёрная кофточка с рукавами, опять же, не видно, водолазка ли или на застёжке спереди, но рукава руки облегают — тоненькие-тоненькие и куда-то вперёд сведены, чего-то она ими вместе делает, так в старину монашки чётки передирали.
Но особо выдают скромность и незрелость — волосы. Не хочет девочка почему-то отпустить их "конским хвостом", заколола в небольшую "конскую морду", смотрящую назад-вверх, и очень тщательно заколола, ни волосинки на сторону. Эта-то заколотость о целомудрии и кричит, хотя гордо держать головку не умеет хозяйка. Пройдёт мужчина за ней десяток шагов и видит — девочка ещё. При всём этом зазор между короткой кофточкой и низкими джинсами кажется каким-то неестественным, закупоренной такая должна ходить. Словно мальчишки, хулиганя, ножом сняли стружку вокруг талии, как карточку начали чистить. Ладонью, даже двумя, такое не закроешь, приходится идти, как ни в чём не бывало, вот только руки не размахивают, а всё стремятся быть спереди, не доверяя по части прикрытия джинсам.
Вот и у двери уже. Они вошли. Дежурным было не до них — они бегали по рядам, разнося оранжевые бумажки. Еве было не по себе, она ощущала себя словно раздетой, прикрытой только злополучными бумажками, аж жгущими кожу. Шла, словно аршин проглотила, чтобы тайник со спины не скатился.
Вообще-то, за спину можно было не опасаться. Когда пришла пора девочке Еве носить бюстгальтер, она тайком от мамы укорачивала горизонтальную планку, чтобы туже затягиваться, чтобы не слишком уж росла грудь. Изобрела даже внутреннее такое ушитие — швы топорщились, будто забранные в невидимую щепоть. Потом, когда стала покупать сама, брала лифчики узкие-узкие, да и размер чашек не вполне соблюдала. И постепенно укоренилась привычка появляться на людях затянутой сверх меры, прямо-таки по-корсетному, по-старинному. В нормальном белье, поощряющем формы плоти к свободному размещению и радости комфорта, она чувствовала бы себя полуобнажённой. Подсунутые в чашки шпаргалки ещё больше напрягли эластичную ткань, так что застёжка прочно держала потайные листки, и бояться надо было другого — звука рвущейся бумаги при попытке вытащить. Но эта боязнь придёт к ней позже.
Сели. Ева тут же прижалась спиной к спинке скамейки. Только тут она вспомнила, что сзади по её маечке идут полупрозрачные полосы. Дома её убедили, что зад лифчика с застёжкой не просто может — обязан проглядывать или выступать. Иначе белья как будто нет, и парни это понимают по-своему, пристают, девчонки хихикают. Сейчас же там было нечто более криминальное. Благом безусловной непроглядываемости пользовались только папиросные ответники, которым с ними делились самые нежные, самые интимные девичьи места.
Ева глубоко вздохнула, взяла бутылку с водой и робко забулькала, пытаясь расслабиться.
