– Взгляни на них…
Он смотрит на двух влюбленных, слившихся воедино, и хохочет:
– Кто-то из двоих пропустит поезд!
– Им не следует разлучаться… Тем хуже для поезда…
Тома закуривает, открывает кока-колу. Вдруг женщина на перроне хватает свою сумку, отступает на шаг. Марианне не верится. Кокон любви разорвался. Этот разрыв она чувствует в глубине тела. Со всей силы сжимает руку Тома:
– Она садится в поезд!
– Ну разумеется! Зачем же еще, по-твоему, она сюда явилась?!
Вот она уже идет по коридору, останавливается в нескольких метрах от Марианны и Тома. Плачет. Марианна тоже.
– Что с тобой стряслось, детка?
– Ничего… Я плачу от радости. Я так счастлива ехать с тобой далеко-далеко…
– Я тоже… Вот увидишь, теперь все будет хорошо. Ты скоро забудешь этих двух говнюков!
Состав дергается, трогается с места. Марианна не сводит глаз с мужчины, что остался на перроне. Он тоже плачет. Хочется крикнуть той женщине, чтобы она сошла, чтобы снова прижалась к нему. Никто не вправе причинять себе такую боль. Ничто не стоит такой жертвы. Ничто…
Перрон остался позади, и мужчина тоже. Марианна спрашивает:
– Думаешь… думаешь, мы когда-нибудь полюбим друг друга вот так?
…Марианна открывает глаза. Поезд давно уехал. Теперь у нее есть ответ на тот вопрос.
Нет, они никогда так не любили друг друга. Может быть, не успели. А может быть, и со временем ничего бы не изменилось. Как знать?
Каждый раз в лоне ее раскрывалась рана. Боль неизменная, неодолимая, несмотря на горькие годы в тюрьме.
Зачем я убивала?
Суббота, 9 апреля
Маркиза сдержала слово. Моника Дельбек, старший надзиратель, уже стояла у порога камеры.
– Мадемуазель де Гревиль, поскорей, пожалуйста!
Голос резкий, прямо в ушах звенит. Говорит она всегда властным тоном, но никогда не свирепеет по пустякам.
Марианна, привыкшая к таким стремительным перемещениям, собирала пожитки; главное – не забыть ничего из официально разрешенного: сигареты, один-два романа, шерстяной свитер, весь в прорехах, косметичка с туалетными принадлежностями, на дне которой хорошо припрятано все необходимое для улета. И будильник, разумеется, чтобы нить времени не оборвалась. Мадам Дельбек, такая же несокрушимая, как решетка на окне, в нетерпении раскручивала, словно лассо, пару наручников. Марианна выставила свой жалкий скарб в коридор. Даниэль вышел из тени, как хищник из логова. Он никогда не упускал такого случая, разве если у него бывал выходной.
Даниэль открыл косметичку, сделал вид, будто проверяет содержимое. Зная, где она прячет дурь, перебрал туалетные принадлежности.
– Все чисто, ничего запрещенного, – заключил он, выпрямляясь.
Дельбек с Марианной вернулись в камеру для назначенного распорядком шмона. Даниэль остался в коридоре и, чтобы убить время, насвистывал: это неизменно действовало Марианне на нервы.
– Что ж, мадемуазель, разденьтесь…
Вот высшее, почти ежедневное унижение. Предстать голышом перед вертухайкой, нагнуться вперед и кашлять. Хотя с Дельбек процедура слишком далеко не заходила. Было очевидно, что ей тоже это ничуть не нравится. Не то что Маркизе. С ней – совсем другая история…
Обе женщины скоро вышли из камеры.
– Все чисто, – объявила охранница, с удивительным проворством надевая наручники на заключенную.
Марианна зашагала с высоко поднятой головой следом за мадам Дельбек, которая переваливалась на ходу, словно индюшка, откормленная ко Дню благодарения. Даниэль замыкал шествие.
– Похоже, ты это любишь, а, Марианна! – заметил он.
– Просто обожаю, вам ли не знать!
– Когда ты, наконец, уймешься?
– Я не виновата, что та садистка все время меня допекает…
– Помолчите, мадемуазель де Гревиль! – приказала охранница.
– Слушаюсь, надзиратель!
– Тебе сказано – помолчите! – повторил Даниэль, передразнивая Дельбек, которая даже не заметила насмешки.
Спуск в чистилище. Дисциплинарный совет не чайной ложечкой отмерял наказание. Сорок дней в карцере, почти предел. За оскорбления и угрозы в адрес надзирателя по имени Соланж Париотти. Мишлен выступила свидетелем, Марианна вызверилась на нее, хотя та уступила давлению Маркизы, это уж святое дело.
У нее не было выбора? Выбор всегда есть. Все, что угодно, только не быть стукачом.
Правило номер три.
В подвале – длинный коридор, освещенный лампочками, еле мерцающими. Будто катакомбы в безлунную ночь.
Дельбек остановилась перед последним застенком, расположенным несколько наособицу, у подножия бетонной лестницы. Самый скверный, ясное дело. Марианна стиснула зубы, дожидаясь, пока с нее снимут браслеты-фантази из хромированного металла.
Но прежде чем войти, застыла в нерешимости. Сорок дней. Девятьсот шестьдесят часов. В такой мерзкой дыре.
– Подтолкнуть? – невозмутимо осведомился Даниэль.
Уничтожив его взглядом, Марианна медленно прошла вперед. Двери тут нет. Решетка заскрипела и с громким лязгом захлопнулась за ее спиной. Дельбек сразу же бросилась наверх, торопясь покинуть столь неуютное место. Но Даниэль медлил, наслаждаясь спектаклем.
– Ну что, красавица, прелестный уголок?
– Заткни пасть!
– Потише, милая.
Марианна обернулась и увидела, как он вцепился в решетку с похабной улыбочкой на губах.
– Увы! Как-то об орешках не подумал, обезьян кормить!
Марианна схватилась за прутья, их руки оказались рядом.
– Не стой так близко, – прошептал он. – У меня могут возникнуть идеи…
– Идеи? Какого рода идеи?
– Сама прекрасно знаешь…
– Одно дело – иметь идеи, амбал. Другое – иметь возможность воплотить их в жизнь…
– Пытаешься меня достать?
– Ну зачем, ты и так здесь. Ты все время здесь, так или иначе… И потом, мне ничего не надо. Поэтому ты не войдешь в камеру, настолько боишься меня… Ты прекрасно знаешь: откроешь решетку – получишь в морду…
– Да ну? А тебе добавят еще сорок дней!
– И что? Я на пожизненном, вспомни… Здесь ли, где-то еще… Я даже убить тебя могла бы… Что бы это изменило? Мне припаяли бы сто лет сроку? А потом?
– Ты слишком любишь меня, чтобы убить, сладкая моя! – рассмеялся он. – Ты слишком нуждаешься во мне… Если я помру, то и ты помрешь тоже! Ломка – ужасная штука, а, Марианна?
– Иди ты на хрен…
– Ну что ж, устраивайся! Я зайду попозже… Пока попью кофейку… Хорошего тебе дня!
Марианна плюнула в него через решетку, но не попала: извернувшись, Даниэль поспешил следом за Дельбекшей. Марианна с грустью оглядела камеру. Небольшой стол, стул и койка, все из бетона. Дизайнерская мебель, последний крик. Шерстяное покрывало, брошенное поперек соломенного тюфяка. На полу ветхая тряпка, отвратительно грязная; параша из нержавейки. Ни телевизора – впрочем, она никогда и не могла за него платить, – ни даже окна. Крошечная отдушина, такая грязная, что свет в нее едва просачивался. Светильник, закрепленный на потолке, забранный решеткой. Но хуже всего запах. Много дней пройдет, пока к нему привыкнешь. Особенно в этой камере, самой ветхой из всех. Изысканное сочетание ароматов: моча, экскременты, плесень, блевотина. Чего только нет.
Ты не станешь хныкать, Марианна! Не доставишь им такого удовольствия!
Она выкурила подряд четыре сигареты, перебить вонь запахом табака. Потом натянула свитер, хотела прилечь на покрывало. На нее наставил усы тучный таракан. Превратив козявку в мерзкую кашу, Марианна выкинула ее в сортир. Вытащила роман, который накануне взяла в библиотеке. «О мышах и людях», какого-то Джона Стейнбека. Нужно было бы заказать книгу потолще. Этой надолго не хватит… Надеюсь, что она, по крайней мере, хорошая… К вони ты привыкнешь, Марианна. Ты ведь не в первый раз попадаешь сюда. Уткнись в книжку, сосредоточься. И поезд 14:20 не замедлит пройти… Отсюда она почти ничего не услышит, но догадается: воображение поможет. Худшее из наказаний.
