Он в замешательстве, как это понимать.

Несообразность требует осмысления.

Расположена дверь в глубине переулка, где тень, туда не достает солнце, но краски все же сияют, и использованы даже пигменты, которые отдают металлом. Работа тоньше, чем у большинства тех граффити, какие мальчику попадались. Выполнена она в стиле, который, он знает, как-то классно называется по-французски, что-то там про обман зрения, но вот прямо сейчас вспомнить, как ему невмочь.

Дверь изрезана – нет, изрисована – четко вычерченным геометрическим узором, который сползает и на боковины, создавая зрительный эффект глубины там, где есть только плоскость. В центре, на той высоте, где полагается быть глазку, стилизованная под общий рисунок резьбы, изображена пчелка. Под пчелкой – ключ. Под ключом – меч. Золотистая, объемная на вид дверная ручка поблескивает, несмотря на то что отражать свет она не может, его тут нет. Под ручкой – замочная скважина, до того черная, что выглядит зиянием, ждущим ключа, а не просто мазком краской.

Дверь удивительная, и красивая, и какая-то еще, мальчику не хватает слов назвать какая, он даже не знает, существуют ли такие слова, хоть бы и причудливые французские.

Где-то на улице лает невидимая собака, но лай звучит приглушенно, так издалека, что словно бы из другой жизни. Облако наползает на солнце. Переулок становится еще длинней, темней, глубже, меж тем как дверь – ярче.

Мальчик неуверенно тянет руку, чтобы прикоснуться к двери.

Та часть его сознания, которая не разуверилась еще в волшебстве, ожидает, что дверь окажется теплой вопреки разлившемуся в воздухе холодку. Ожидает, что изображение существенно изменило суть кирпича. Заставляет чаще стучать сердце, даже когда рука медлит, потому что другая часть сознания считает, что первая проявляет доверчивое ребячество, и готовит себя к разочарованию.

Пальцы касаются двери чуть пониже меча и остаются на глянцевитой краске, покрывающей прохладный кирпич, шероховатость которого все-таки чувствуется под краской.

Это всего лишь стена. Просто стена, а на ней – картинка.

И все-таки.

И все-таки жжет его беспокойное ощущение, что тут кроется нечто большее, чем то, что видят глаза.

Он прижимает к расписанному кирпичу всю ладошку. Поддельное дерево двери выкрашено коричневой краской всего на тон или два светлее его кожи, как будто цвет подобрали специально, ему под стать.

То, что там за дверью, находится где-то еще. Там не комната за кирпичной стеной. Там что-то большее. Он это знает. Он чувствует это всей кожей.

Такой момент его мать назвала бы знаковым. Момент, который меняет собой те моменты, что наступают потом.

Одно лишь ясно осознает сын предсказательницы судьбы: дверь представляет собой нечто важное в том смысле, который он никак не в силах объяснить даже себе самому.

Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.

Проводя пальцем по рисованным контурам ключа, он дивится тому, до чего объемным тот выглядит, наряду с мечом, пчелкой и дверной ручкой. В этот знаковый момент поверни мальчик ручку, открой он дверь – все бы переменилось.

Но он этого не сделал.

Нет, он засунул обе руки в карманы.

Часть его сознания решает, что он слишком взрослый, чтобы всерьез верить в то, что реальная жизнь похожа на ту, в книжках. Другая же часть решает, что если он не попробует, то не будет разочарован и сможет потом мечтать о том, что дверь могла бы открыться, пусть и понарошку.

Он стоит с руками в карманах, в последний раз оглядывает дверь, а потом уходит.

На следующий день любопытство заставляет его вернуться, и он видит, что дверь закрасили. Кирпичная стена побелена так, что даже места того не различить, где была дверь.

Так и вышло, что сын ворожеи, предсказательницы судьбы, не нашел своего пути к Беззвездному морю.

Пока что.

Январь 2015

На полке университетской библиотеки стоит книга.

Ничего необычного в этом нет, но стоит эта книга совсем не там, где ей полагается.

По ошибке она попала в раздел беллетристики, хотя содержание ее по большей части верно, а в остальном – верно вполне.

Книга дареная, прежний владелец завещал свое книжное собрание университету. Собрание передали библиотеке, где книги классифицировали по десятичной системе Дьюи и под обложку каждой приклеили стикер со штрихкодом – для того чтобы, просканировав его на кафедре книговыдачи, выдать книгу тем, кому она требуется.

Вот эту именно книгу сканировали всего только раз, когда каталогизировали. На переплете автор не значится, и внутри упоминания, кто ее написал, не нашли, поэтому в каталог ее ввели под обозначением “Неизвестный”, и начинала она среди авторов на букву “Н”, но потом, по мере того как перемещались вокруг соседние книги, в алфавите она заблудилась. Иногда ее снимают с полки, разглядывают, а потом возвращают на полку. Переплет ее покороблен, и как-то некий профессор даже просмотрел несколько начальных страниц, полистал и отставил с намерением к ней вернуться, но не вернулся, забыл.

Ни один человек не прочел эту книгу от корки до корки, всю целиком – ни разу с тех пор, как она попала в библиотеку.

У некоторых (включая забывчивого профессора) мелькала мысль, что этой книге место не здесь. Что, пожалуй, она заслуживает находиться в особом хранилище, в которое, чтобы туда попасть, студентам надо запрашивать письменное разрешение, и библиотекари зорко следят за ними все время, пока они разглядывают редкие книги, и никому не позволено оттуда ничего выносить. На этих книгах штрихкодов нет. Многие из них брать в руки можно только в перчатках.

Но эта книга остается в основном фонде. В обездвиженном, гипотетическом книгообращении.

Переплетена она в когда-то насыщенно винного цвета ткань, которая, состарясь, выцвела и потускнела. По крышке переплета была надпись тиснением, но позолота осыпалась, буквы стерлись, и оставшиеся от них вмятинки похожи на иероглифы чуждого языка. Верхний уголок непоправимо заломлен вследствие того, что с 1984 по 1993 год, когда книгохранилище было переполнено, книга лежала в коробке, придавленная толстенным томом.

Сегодня январский день из тех, когда каникулы кончились, а занятия еще не начались, учащиеся съезжаются в распростерший объятия кампус, и уже проводятся лекции, студенческие конференции и репетиции театральных спектаклей. Постканикулярный разогрев перед наступлением жизни по расписанию.

Закери Эзра Роулинс приехал в кампус, чтобы досыта начитаться. На этот счет он чувствует себя слегка виноватым, поскольку бесценные зимние часы следовало бы посвятить видеоиграм (сыграть, переиграть, провести аналитику), что входит в подготовку к диссертации. Но он столько времени торчит перед экраном, что испытывает непреодолимое желание дать глазам отдохнуть на бумаге. Он оправдывает себя тем, что все на пользу, что многие проблемы пересекаются, а уж видеоигры так точно тематически пересекаются с чем угодно.

Читать роман, полагает он, в сущности, то же самое, что играть в игру, только в книге все решения за тебя уже приняты, причем приняты автором, который в этой игре мастак. (Жаль, конечно, что книжки типа “выбери-себе-приключение-сам” вышли из моды.)

Также он прочитал (или перечитал) великое множество детских книг, потому что истории, рассказанные в них, на его взгляд, больше похожи на истории, и теплится у него подозрение, что этой привязанностью проявляет себя предстоящий ему кризис четверти жизни. (Чуть ли не всерьез он ожидает, что в день двадцатипятилетия, до которого осталось всего два месяца, этот кризис зримо появится у него перед глазами как циферблат.)

В библиотеке считали, что он изучает литературу, пока кто-то не завел разговор, в ходе которого пришлось признаться, что на самом деле он занимается этой новой пока областью, IT-технологиями, цифровыми средствами коммуникации. По своей тайной самоидентификации он заскучал сразу, как только она рассыпалась, он и думать не думал, до чего ему нравится эту личину носить. Надо полагать, он и внешне похож на студента-литературоведа, с этими его очками в квадратной оправе и толстыми свитерами крупной вязки. Никак ему не привыкнуть к зимам Новой Англии, особенно к такой, как сейчас, когда снег сыплет и сыплет без остановки. Он укутывает свое взращенное на юге тело в слои шерсти, заматывается шарфами и согревается горячим какао из термоса, в который иногда еще подмешан бурбон.