Я всплываю. Извилистый свет футуристической живописи в каждой волне. Эластичные ткани фиолетовых, жёлтых, зелёных, голубых отражений. Они удлиняются, разветвляясь и синхронизируясь с небесными лучами.

Море – это палитра, перегруженная красками. Подобно живой кисти, мне хочется нырнуть внутрь, чтобы тоже написать картину.

Сначала я плыву по-лягушачьи. Создаю таким образом полную неразбериху линий. Затем вправо, я плыву по-матросски на боку, как женщины, создавая массу мягких исчезающих линий. Прыгаю влево и плыву по кругу, вращая левой рукой с правой рукой, протянутой вперёд. Я рисую на воде круг. Я кружусь, вращая попеременно обеими руками, но держа голову над водой.

Таким образом я рисую в море ещё два колеса перед первым колесом. Погружаюсь с головой в воду, вдвое ускоряя движения обеих вращающихся рук. Я познаю с радостью жидкий часовой механизм, рождающийся во мне.

Я вижу, что доплыл до красноты того судна, которое было замаскировано под пожар, закручивая эту голубую спираль вокруг трубы, как гигантскую пружину, на которой эластично пружинит облако, как привет от героического отца сражающемуся сыну.

Радость укреплять тело, совершенствуя его ткани, оттачивая мускулы, резко распрямляя спину и ударяя ногами, как рыба хвостом! Радость обретения извилистой мощи огромной рыбы-меча, прежде чем вернуться на фронт. Жерла вражеских пушек любят таких отважных рыб. Я сосу палец. Он свежий и вкусный. Пушечное мясо, должно быть, действительно сочное. Но фортуна улыбается большим смелым рыбам, питающимся как я – хорошим гигиеническим углём, который суда-картины-футуристы разбрасывают в море.

Крупными взмахами мы совершаем великолепный заплыв знатоков живописи. Вокруг каждого из многоцветных замаскированных судов смеётся жидкое покрытие, умножающее кипящую радость отражений. Кто может приобрести по-акульи эту бесценную картину? Вокруг розовых кораблей разбегаются тысячи отражений цвета женской плоти, как будто тысяча купающихся и аплодирующих женщин. Вокруг кораблей пурпурного и жёлтого цвета расходятся отражения в форме окровавленных разбитых витражей, а иногда целый Реймсский собор погружается в воду. Солнце, уставшее от лекций и проецирования неба на грифельную доску, покидает зал великой экспозиции. Взгляд золотого пурпура, лоб и лысина ясного огня!

– Похоже на твою плешь! – кричит мой товарищ, плывущий рядом.

На солнечной лысине, подрагивая крыльями, расположились два гидроплана.

Мы возвращаемся, широко взмахивая руками, по направлению к нагромождению навесов, труб и лесу дымов Ансальдо[58]. Мы плывём, как акулы на запах гигантской окровавленной плоти, которую, как кажется, пережёвывают доменные печи. Магнетизм стального потока. Ритм прессов и титанических молотов совпадает с нашими гребками, в то время как наши рты выплёвывают белую пену, как токарные станки выплёвывают серебристые опилки.

Погружаемся глубже в океанскую симфонию шума стали, сражающейся со сталью. Атаки и контратаки, бокс. Отвага стали, упрямство плавящихся колоссов. В запутанном пейзаже шумов уже почти стемнело, изредка ожесточаются огромные кнуты и лассо красного пламени. Я ощущаю присутствие тысяч новых зенитных орудий на станинах, с жерлами, обращёнными к небу, готовых к длинным прицельным плевкам зенитного огня.

Это новые ультра-динамичные кисти Баллы, чтобы переписать облака на заре. Я чую новые, уже построенные танки, и орудия калибром 37 мм, плотные, бронированные, ультра-синтетические, как футуристические книги.

Затем я вижу как возвышается сверхмощное орудие, удлинённая супер-пушка калибра 381 мм, которую предстоит перевезти из Венеции в Пулу [59] (130 км), совершенный символ итальянского гения, бьющий на огромном расстоянии.

Вы не знакомы с моей новой возлюбленной? Сейчас я её вам представлю. Имейте в виду, это фаворитка, исключающая всех остальных, возможно, она станет последней.

У неё нет имени, только номер, и это мне нравится, потому что память об одной Розине стирается воспоминаниями о другой Розине, об одной Марии – воспоминаниями о другой Марии. Мою новую возлюбленную зовут 74-ка, 7 и 4 будет 11, это моё заветное число, преследующее меня везде и всегда более или менее благоприятствующее мне.

У моей 74-ки железное, даже стальное здоровье, у неё великолепная, хотя и бронированная чувствительность. Она способна обидеть и убить. В то время как довольно трудно было бы смертельно ранить её. Я познакомился с ней вчера во дворе казармы Сан-Бениньо. Она ожидала меня, стоя рядом со своими семью подругами, похожими как родные сёстры. Однако со значительными отличиями. Все они были вооружёнными женщинами-бронемашинами глубочайшего зелёного цвета.

Но моя была самой лёгкой из всех, с самым сильным сердцем-мотором, а огонь её пулемётной иронии не знал ни слабости, ни усталости. Судьба предназначила мне в подруги прекрасную 74-ку. Я сразу же поцеловал её в стальные бока и большое металлическое веко, а она поблагодарила меня полуоборотом своей башни, украшенной триколором. Тогда мне захотелось проникнуть в её сердцевину. Охваченная страстью, моя 74-ка приоткрыла сначала свою правую дверцу, затем свою левую дверцу, так что расположившись в центре её воли и овладев рулём её тайных помыслов, я вывел её на волю на хорошей скорости, спускаясь по извилистой дороге, ведущей к генуэзскому порту. Я ощущал радость, пульсировавшую в артериях моей 74-ки, когда, напевая, она везла меня. Это был не один солирующий голос, но целый оркестр, состоявший из хорошо интонированных голосов. Теперь я наслаждался томным жалобным пением её сердца-мотора, когда заставил её притормозить на спуске. Её радость росла, и вот уже флейты, кларнеееты, скрииипки аккомпанируют ритму колёс.

Возможно, у моей 74-ки есть недостаток; её бока слишком широки для того, чтобы умело лавировать в тесных улицах Генуи, ничего не задевая. Мне также приходится беспокоиться об её стальной заднице, действительно, надёжно вооружённой пулемётом, как жалом. Лёгким поворотом руля я прошу её бока не задевать справа и слева трамваи и экипажи.

– Скорее! – кричу я ей, – я поведу тебя в Рапалло, навстречу моим бедным и дорогим боевым друзьям. Вечером мы будет танцевать, прекрасные женщины и песни при лунном свете, на море.

Удары сердца-мотора моей 74-ки ускоряются, и она отвечает мне как лошадь, ржаниииием, ржанииием, ржанииием.

Её радость выражается в демонстрации всех её достоинств. Вот тр-тр-треск тысяч весёлых воробьёв в её стальных суставах-рёбрах. Как сладко будет любить и страстно сжимать её в объятиях, или, лучше жить внутри её бьющегося сердца.

Однако, я устал наслаждаться ею изнутри, мне хочется осмотреть её мощные формы, скользящие сквозь тропические лучи послеполуденного зноя вдоль по улице Варацце.

Я передал руль своему водителю Менгини, обладающему в моё отсутствие всей полнотой власти над сердцем-мотором моей 74-ки. Я открыл левую дверцу. Затем устроился боком на сиденье, прижавшись спиной к его ременной спинке, и свесил ноги наружу, отвесно над морем оплеух, кулаков, морской пены и мстительных изумрудов.

Беспричинная безудержная радость, как от пружинящей скорости, на которой несётся по кругу наездница в цирке. Я чувствую, как морской горизонт охватывает меня безмерной любовной жаждой. Моя правая нога тянется к незримому акселератору духовной скорости, левая нога опирается на наружную подножку.

Внизу подо мной взлетают массы белоснежной и газообразной пены. Микроскопическая купальня, притягивающая мои пропылённые мышцы. В косых солнечных лучах карминно-красная шапочка купальщицы. Я вижу, как она мелькает во влажной кристальной зелени с розовым отблеском голеней. Гибкая, легчайшая, но не такая лёгкая и гибкая, как моя 74-ка. Извилистая улица поворачивает, или, скорее, крутится от нашего стремительного слияния тлантлантрин-трррр тррр. Облако густой пыли, вращающиеся жаркие глыбы. Вихри, закручивающиеся между фасадов домов, увешанных раскалённым крылатым бельём. Исступлённая дрожь сопротивляющихся металлов моей 74-ки. Рельсы скользят, как клубок влюблённых угрей.