Выстреливает вверх красная пробка, солнце! Всё вокруг, холмы, долины, море залито пеной ослепительного света. Мы тоже несёмся, скользим, пенимся, залитые испаряющимся красным золотом, в благоухании каучука, напоминающего запах горячего хлеба. Радостное божественное зрелище. Солнце, мгновение назад бывшее весёлой пробкой, сейчас превратилось в огромное круглое и опухшее лицо выпивохи. Жаркое металлическое лицо, плавящееся с солью, йодом, бромом, полнокровное и жизнерадостное.

У солнца между зубов дымится огромное чёрное облако, отбрасывающее вниз, на море, пенящуюся зелёную отливку. Мощный поток его шумного смеха растекается в огородах между помидорами, и в крови наших сердец, одержавших окончательную победу над золотыми яблоками Гесперид[66], потерпевших поражение самым идиотским образом.

В Генуе праздник в честь американцев. Звук труб, толпа, толпа, толпа. Переполненные балконы, безбрежная разливающаяся весна женских туалетов, уличные мальчишки, облепившие капители.

Выдвигаются англичане. Элегантнейшие. Впереди молодой денди – лейтенант со стеком под мышкой. Американский духовой оркестр производит фурор. Капельмейстер играючи поднимает вверх длинный серебряный жезл. Несколько раз переворачивает его и вращает вокруг себя, как будто желая облечься в одеяние из стремительно крутящихся серебряных колец. Затем устремляет его вперёд, имитируя движение поршня. Итальянское солнце звенит, отскакивает, отражается в алюминиевых трубах, стремится отполировать и приукрасить этих людей, явившихся из-за океана со своим далёким пацифизмом, чтобы воевать во имя грозной свободы. Солнце вступает в полемику с пацифистами, окрашивая их с мстительной справедливостью кроваво-красной ковбойской весны.

Они проходят между двумя рядами толпящихся пёстрых людей, с детьми, выскакивающими из-за оцепления карабинеров. Улица пустеет.

Это незримые силы, благодаря которым она, укрытая дождём из цветов и сердец, сыплющихся с балконов, кажется пустой.

Эти силы внушают всем бессознательное восхищение воинской доблестью и безусловным героизмом этих новых солдат, присоединившихся к множеству других, готовых спуститься туда, вниз, чтобы выполнять необходимую работу артиллеристов.

Американцы имеют вид импровизированных солдат. Упругий шаг краснокожих. Они сражались на Далёком Западе за свободу своего угнетённого народа. В Европе они представляются дерзкими и быстрыми, проворными и осторожными, бархатисто краснокожие среди лиан и высокой травы.

Мы следим за шествием обычнейших американцев с сияющими лицами. Они фонтанируют, шагая в ритме Cake-walk[67]. Поскольку я чрезвычайно впечатлителен, то моё сердце подвергается воздействию пиццикато[68] моего экстравагантного воображения, мне представляются огромные массы американцев, взбудораженных европейскими чувствами во вместительных чашах далёких городов. Я вижу массы американцев, устремляющихся по направлению к портам, заполняющих огромные суда, и на этом Вотерленде[69], вмещающем 12.000 солдат, пересекающих длинные монотонные абстрактные пространства Атлантики, чтобы затем потечь рекой в итальянские города и там уже разветвляться в трубки траншей под обваливающимися железными потолками в битве народов.

Комок подкатывает к горлу при мысли о ясном и сознательном участии моего солдатского тела и моего вездесущего разума в этом историческом слиянии в европейском тигле.

На просторной арене разворачивается постановочное сражение. В центре удобно, как паша, рядом со своим оборудованием устроился киношник, в то время как все по-армейски стоят. Символ фальшивого гения литератора, типа Ромена Роллана, который смотрит, контролирует и заслуживает авиационной бомбы. Фотограф направляет свой аппарат, накрыв хребет накидкой из чёрного блестящего шёлка. Он напоминает быка с выставленными рогами и расставленными задними ногами. Или просто вредный или бесполезный критик военной стратегии.

На сцене появляется компания итальянских курсантов-капралов. Безупречное равнение. Геометрия линий. Все торсы совершают возвратное движение, как будто тянут канат. Все торсы движутся вперёд, как будто устремляются куда-то. Видно как слаженно, на одинаковом расстоянии двигаются белые обшлага, руки загребают воздух с изумительным параллелизмом.

Крууу-гом! Молниеносно, без колебаний, повернулись. Отступления на каблуках постепенно, постепенно, кажутся арпеджированными и модулированными, как лёгкий прибой, накатывающий на прибрежную гальку. Гибкость движения ещё более увеличивает сходство всей компании с проворной волной.

Героическая и очень человечная Зазё с энтузиазмом лает, чтобы продемонстрировать, что все живые существа любят военные ритмы.

Волной аплодисментов встречают американцев. Они входят и располагаются по всему диаметру арены. Снимают куртки и начинают великолепную гимнастику с волнообразным движением высокой травы под ветром и соответствующими легчайшими бороздами, то появляющимися, то постепенно исчезающими.

Энтузиазм пока что официальный. Солнце требует зрелища борьбы, и вот наши тяжёлые и громадные горные батарейцы перетягивают канат вместе с американцами. Первый пробный прорыв. Второй более решительный. На третий раз артиллеристы одним ударом отбрасывают американцев, патриотически зарывшихся в землю.

Истошный крик – Да здравствует Италия! – сводит с ума Заза, лающую из люка моей 74-ки. Постановочное сражение начинается с горных пушек, мулов и компании пулемётов, перекрывших улицу. Однако подразделение триумфально шагает, все остаются невредимыми под грохот, грохот, грохот, гууул, гууул, гууул фальшивой канонады доблестных генуэзцев.

В вышине солнце, ангорский котище с золотой шерстью, облизывает золотые усы, предвкушая неминуемую гибель большей части этих молодых мускулистых и здоровых людей, которые уже научились маскировать свои кровожадные инстинкты новыми идеалами.

24 июля генуэзская толпа теснится на площади Сан-Бениньо вокруг нашего 8-го подразделения бронемашин. Они все в цветах. Каждый командир подразделения вытянулся по стойке смирно в 3-х метрах от своей машины. Полковник поручил мне произнести благодарственную речь в честь генуэзских дам, организовавших прощальный праздник и осыпавших подарками солдат и офицеров, отправляющихся на фронт. Раскалённый полдень. Генуэзский порт щетинится отражёнными лучами, в то время как солнце свирепствует, вонзая в груды угля свои раскалённые кинжалы.

Синие веера открытого моря не освежают наших пылающих лиц. Экспозиция футуристических картин и пластических комплексов беспорядочно громоздится в порту, в неразберихе и переплетении пёстрых полос.

Флавия Стено[70] говорит от имени генуэзских дам со сдержанным красноречием, не торопясь живописать героические лишения и ужасы войны, ожидающие моих солдат.

Солнечная лава перетекает по невидимым трубам в моё сердце, это сообщающиеся сосуды. Мой энтузиазм растёт, достигая уровня солнечного энтузиазма, и вместе с ним выплёскивает блестящий синтез стоящих перед нами проблем.

Так как итальянские патриотки страдают излишней плаксивостью, а другие, настроенные не столь патриотично, жалуются на трудности военного времени, то мне хочется говорить с итальянскими женщинами без всяких церемоний, показывая им, что обстановка казарм и каптёрок настолько поражает своим кретинизмом и трусостью, что по сравнению с ними окопы покажутся раем.

Я страстно говорю в напряжённой тишине, в то время как древние колокола раскачиваются вверх и вниз, как пьяные женщины, шуршащие юбками на качелях.

– Женщины Италии, вы, в чьей крови кипит ненависть к врагу, которого мы победим любой ценой, не плачьте над нами. Мы, новые итальянцы, гораздо выше, спокойнее, героичнее своих предков, мы научились переносить военные лишения!.. После 20-ти дней окоченелой, серой, удушливой, вшивой казарменной жизни мы будем счастливы отправиться на фронт. Мы презираем окопавшихся в тылу, любящих каптёрку, потому что мы, новые итальянцы, после 3-х с половиной лет войны остаёмся неутомимыми и исполненными физиологического и морального оптимизма. Вы знаете, что такое каптёрка, каптёрка вызывает у нас отвращение, отвращение, отвращение!