— Что ты?

— Губы не разбивайте.

— Не стану, если не будешь делать таких неловких попыток забрать табельное оружие.

Шевелев обхватил его за талию, рывком поднял, усаживая на себя: сейчас мальчик смотрел на него сверху, хоть и порывался слезть, пока он сам лежал. Немного полежал просто так, вжимаясь ему стоящим членом в ложбинку между ягодиц: мальчик терпел послушно, даже будто дразнил, иногда напрягая мышцы. И даже сам и по доброй воле принёс ему из кухонного шкафчика вазелин и послушно устроился у него на коленях, давая себя приласкать: Шевелев угадал, что ему понравилась его прошлая ласка, и в этот раз не скупился на нее, размазывая вязкую мазь по нежным складкам вокруг ануса. Проникновение двух пальцев в задний проход мальчик встретил с протестом, но когда крепкая чужая рука легла на его собственный член, затих и явно прислушался к ощущениям. Немного напряг живот, но скоро расслабился, давая Шевелеву крепче сжать свой член и доставить пару приятных минут; умело нажимая на нужную точку, Шевелев ласкал его долго, пока тот, всхлипывая, не выплеснулся ему на колени.

Комиссар дал ему полежать немного, потом снова обнял и устроил на себе сверху. Всё же ему хотелось попытаться в этот раз именно так — чтобы мальчик сам решал и выбирал. Уже одни прикосновения нежной кожи к горячему телу захватывали дух, что говорить о миге, когда он позволил собой овладеть. Снова это далось его мальчику с криком, несмотря на недавнюю щедрую смазку.

— Расслабься, мой хороший, — увещевал его комиссар.

Он положил руки мальчику на пояс, сам руководя его движениями и стараясь их сделать по возможности щадящими.

— Нет, так тоже больно. Можно я…

Шевелев почти разочарованно дал ему слезть с себя, пока не понял, что тот вновь доверчиво подставляется ему, ложась перед ним на живот. Он поднял его, заставляя встать на колени, сам нагнулся, прижимаясь. В этот раз движения стали слаженнее, хоть он и мог чувствовать, как парень вздрагивает под ним от боли, когда ему самому случалось толкнуться вперёд слишком резко. Тогда он снова останавливался и гладил его, успокаивая. У самого у него долго сдерживаться и в этот раз не вышло — слишком он был захвачен тем чувством, которое испытывал при виде мальчика и послушных его жестов; но и под конец близость не стала казаться липкой и мерзкой, как бывало до того с другими. Его не хотелось отбросить от себя, а долго держать, не отпуская, чтобы иметь возможность только смотреть, чтобы вытирать ему лицо краем смятой простыни, и много зачем ещё. Он долго полулежал рядом, а потом, крепко поцеловав и, как раньше, прикусив его губу, хотел подняться, но Саша его удержал. Сам пристроился с краю, повернувшись на бок: другой возможности лежать там, кроме как крепко обняв Шевелева, чтоб не свалиться, не было, но они пролежали так долго, до полуночи.

— Ладно, ладно. Тебе так не отоспаться, а я пойду.

— Ночью? Куда?

— В кабинет. Мне всегда есть чем заняться.

Саша хотел было предложить ему лечь одному, а самому почитать, вспомнил про две единственные имеющиеся здесь и перечитанные им за последние недели книжки, и посетовал:

— Газет хоть новых мне принесите, хочу почитать, как там наши товарищи в Испании.

— Принесу, — пообещал комиссар и вечером вернулся с целым ворохом свежих выпусков “Правды” и “Вечернего Ленинграда”, после чего долго сердился на зачитавшегося ими Сашу, прикидывая, будет ли слишком грубо просто вырвать у него газету и прижать к постели, или нет. Саша, хоть и возмутился, долго злиться на него тогда не стал: ему давно перестало казаться, что комиссар делает всё исключительно ему назло.

— Однажды я не приду, — как-то обратился к нему Шевелев так обыденно, точно говорил, что принесет завтра конфет к чаю. — И ты тоже уходи. Если меня не будет дольше недели и я не пришлю записки — уходи сразу, — и он посмотрел вниз, наблюдая, как мальчик поднимает к нему недоумевающее лицо.

— Но как же я? У меня и ключа нет.

— Дверь просто захлопни посильнее, и всё. Но долго тут один не сиди, квартиру тоже будут проверять. И если отыщут здесь, первым делом станут тебе задавать вопросы, а потом и про дело твоё вспомнят. И к родственникам не ходи, раз уж они тебе так дороги, — он погладил мальчика по плечу. — Лучше всего уехать куда-нибудь.

— Меня с первого же поезда снимут, — мрачно произнёс Саша.

— Выбирайся пригородными, там не проверяют каждого, — посоветовал Шевелев и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза и показывая тем самым, что больше разговаривать не намерен. Минуты через две, помолчав и обдумав что-то своё, глаза всё-таки приоткрыл:

— Ты не волнуйся сильно. Я же на всякий случай предупредил. Пока будь спокоен. И вообще, лишний раз не нервничай: очень это тебя выдаёт, парень, и никому не понравится.

— Легко вам говорить! — возразил Саша, но к совету прислушался и, насколько возможно, запомнил его, но слабая, глубоко спрятанная тревога надолго поселилась в нём.

Он не выдавал её, но всё же сильнее начал ценить минуты, когда комиссар приходил, и вскакивал, едва заслышав скрежет ключа, пока Шевелев не заметил:

— Ты, честное слово, когда меня встречаешь, вставал бы не перед дверью, а рядом, сбоку. А то положат ведь.

— А разве сюда ворваться могут? Я думал, сюда один вы можете заходить.

— Могу я… А могут и другие. Осторожнее будь, — сказал он и тут же добавил: — Да не вздрагивай так, — и погладил по предплечью, притягивая к себе для ставшего уже привычным поцелуя.

“Однажды я не приду…” — повторял он про себя, и волнение, вопреки просьбам комиссара, охватывало его; счастье, что того, как Саша нервно ходит по комнате туда-сюда, никто не мог увидеть. Теперь каждая встреча могла стать последним шансом. И он цеплялся за комиссара — не физически, а скорее мысленно, с любопытством выспрашивая у того о деталях службы и видя, как этот не привыкший к вниманию человек пытается от него отгородиться то парой хлёстких фраз, то молчанием — но теперь оно разве могло обидеть?

— Я для него — насильник, а он вон как ласкается, — хрипло заметил комиссар и тут же крепко обнял его, усаживая на колени, и удержал, когда тот начал брыкаться. — Нет, нет. Больше не пущу.

— Пустите же! Я не сбегу. Просто хочу посидеть рядом, а не так.

— Как — “так”?

— Рядом, а не когда вы мне рёбра ломаете.

— Нашёлся, тоже мне, трепетная лань. Уж и не сожми его, — по привычке поддразнил комиссар, но отпустил.

Саша соскользнул на пол, сел рядом с креслом, головой прислонился к ручке, плечом — к колену Шевелева.

— Холодно… На полу-то,— тот силился его поднять.

— Тепло, — возразил Саша.

Комиссар согласился, коротко подумав:

— Правда. В последнее время ветер южный. Весна скоро, парень. Не грусти, прорвёмся.

И однажды — через раз или через два — он и впрямь больше не пришёл.

Саша начал тревожиться уже на исходе третьих суток. Четвёртый день метался по комнате, весь в тревогах и сборах, и под покровом тьмы выскользнул из квартиры, захлопнув, как и велено было, дверь, после чего направился к небольшой станции — он рассчитывал там узнать расписание электричек и уехать хотя бы на последней, когда люди едут со смены в пригороды, надеясь, что в общей толчее ни дружинники, ни милицейские его не заметят. Паспорт оставался при нём, и он рассчитывал направиться на всесоюзную стройку в Сибири или на какой-нибудь большой уральский завод, где за нехваткой рабочих рук не так сильно станут интересоваться его благонадёжностью.

И многое — что там, практически всё из задуманного — у Саши получилось, хотя первые месяцы и особенно дни он не раз с грустью вспоминал покинутую квартирку. Насчет произошедшего там, по мере того, как проходило время и сам он менялся, Саша испытывал сперва страх, после — стыд за то, что поддался на комиссарские уговоры. Он объяснял случившееся тем, с каким нажимом Шевелев действовал, и уговаривал себя стереть его из памяти, тем более что это, с какой стороны ни посмотри, была очередная отвратительная, порочащая его связь. Впредь стоило выбирать знакомства поумнее — но вместо того у него получилось разве что замкнуться. Девушек он сторонился тоже: не потому, что собирался хоть кому-то открыться, а из-за того, что живо представлял себе, как чувствует себя в паре слабая сторона. Иных отношений он не мыслил, а те, что знал, помнились ему слишком болезненными, и последнюю их уютность и пришедший к ним с комиссаром мир он объяснил себе привычкой, и вновь приказывал себе обо всём забыть.