— Ты же эльф, так и веди себя, как положено первым детям Эру.
Келегорм с надеждой взирал на суровый строгий лик. Он готов был молить о снисхождении; ему невыразимую боль причиняло само осознание того, что Моргот недоволен. Клятва служения и верности напомнила о себе и подхлестнула его разрушенный разум. Он несмело подобрался ближе и ткнулся в колени. Темный вала положил ладонь ему на плечо, и прикосновение чёрной длани стало было для него дороже всякого иного.
— Ты будешь наказан, — сообщил Моринготто, но в голосе его слышалось сожаление. — Если ты обещал быть моим верным цепным псом, то должен был подчиняться и мне, и любому из моих вассалов. Ты должен был служить с радостью, а принял судьбу непокорно.
Он отстранил его, и нолдо полулежал неподвижно, уткнувшись лбом в каменный пол, не вставая, поскольку не слышал приказа встать. Если бы он мог, то увидел бы, как скользит по исхудавшей распростертой перед ним фигуре холодным взором майа Майрон, прозванный жестоким, и как он смотрит на его господина.
— Нет, Саурон, — раздался низкий голос Моргота. — Мне бы не хотелось лишать тебя надежды, — здесь он обращался уже к Келегорму. — Хорошо, поднимись. На тебе лежит вина, но я не сомневаюсь, что ты сможешь её искупить. Ведь ты будешь верен мне, Тьелкормо?
***
Небеса были темны, какими они всегда оставались над этим краем земли, защищенным завесой, что опустил на него темный вала. Редкий бледный рассеянный свет прорывался сквозь них. Слабо отблескивали серебристые волосы воина-нолдо, выехавшего с большим отрядом к восточным границам Белерианда, чтобы во славу Моргота карать непокоренных атани. Те были вооружены хуже — да он и считал их едва ли лучше скота; но они годились на работы и могли бы платить дань. Моргот мог любоваться своим мстителем, который с лёта обезглавил их предводителя и как вихрь промчался на своем коне меж рядов пеших. Брызги крови обильно окропили его доспех и лицо сквозь прорези забрала, но он и не думал утирать их. С упоением нанося один удар за другим, он чувствовал в эти минуты покой и удовлетворение, надеясь, что господин доволен им. С почтением он возвращался к Морготу, донося вести с окраин, где неустанно сражался и объезжал сторожевые крепости. И страх был написан на его лице, когда он возвращался к черному трону, где его обыкновенно бранили за потери в боях и грозили за промахи вернуть под начало орков. Робость была во всей его крепкой статной фигуре, согнувшейся перед величием темного вала, когда он приближался. Он желал бы услышать заветное “прощен” — но чем дальше, тем меньше он верил в его снисхождение. Клятва опутывала его и мучила, но он привык к ней, как конь привыкает к неудобной упряжи.
— Хорошо, Тьелкормо. Чего ты хочешь?
Нолдо растерянно замер, взирая на надменное лицо Моргота. Он так давно не мыслил себя без подчинения, что все собственные надежды и чаяния давно стерлись из его памяти. Он облизал неуверенно губы.
— Я вспоминаю, что когда-то был вам дорог, господин.
Черная обожженная длань поманила его к себе, и он приблизился, хотя ноги подгибались.
— Ты и сейчас мне дорог, Тьелкормо. Редкое из своих творений я люблю так, как тебя.
— Я рад служить тебе, лорд, — обратился он, опустив взор.
— Я покорил тебя, но и ты покорил меня, — ответил Моргот, усмехаясь. Келегорм ощутил его касания к своим чреслам. — Ты стал куда лучше держаться. Я был горд тобой почти всё это время.
И с этими словами Моргот приблизился к эльфу. В его взоре виделось всё то же, что когда-то давно: любование, больше похожее на очарованность, если бы он мог её испытывать. “Хочу овладеть тобой, — говорил этот взор. — И ты отдашься мне, Тьелкормо”. Нолдо согласно кивал, направляясь в купальню, а затем возвращался, счастливый уже из-за того, что его тело стало хозяину Ангамандо милее прочих, и отдавался с удовольствием. Горячие губы касались его груди, прижимались к соскам, сперва мягким, а потом отозвавшимся на ласку. Нолдо смотрел сверху вниз на господина, который сам сейчас опустился перед ним на колени и жарко прикусывал его светлую кожу. Кончиком языка он проходился вдоль пресса, высвободил естество эльфа, с любовью одаривая его поцелуями. Келегорм закрыл глаза: видеть это было выше его сил, и он мог только отдаваться во власть ощущений, чувствуя влажный узкий сомкнувшийся на его самом чувствительном месте рот. Мгновение хотелось продлить — но он чувствовал, что пара капель все же выступила на головке. Вслед за этим ласкающий язык провел вдоль его мошонки, вылизывая ее, что заставляло тревожно замирать от интимности ощущений. Два пальца осторожно нажимали на его задний проход — этого он не чувствовал. Он едва успевал дышать. Чувства все сконцентрировались там, внизу. В паху пробегали волны жара, и даже первые болезненные попытки вторгнуться в свое тело нолдо не отвергал, а принимал с благодарностью. Он научился отдаваться со всей страстью, забыв и позоре и о боли, которых боялся когда-то. Сейчас он бы даже не понял, что это такое, и наслаждался тем, как грубо брал его господин. Черная рука одобрительно гладила его по спине, уткнувшегося лицом вниз.
— Ты необуздан в страсти, мэльдо, — говорил господин ему. — Не навреди себе.
Но Келегорм продолжал сам насаживаться на него, забываясь и вскрикивая.
— Если кровь не утихнет в первые минуты, я пришлю целителя, — обещал господин.
Келегорм уверял, что любая боль и любое наказание ему в радость. Он был счастлив уже тем, что нужен и беззаветно любил Моргота за мудрость и доброту.
Ему стали доверять больше. Он привык к оркам и научился с ними обращаться — привык настолько, что полюбил в них покорных и верных солдат. Его беспрепятственно пускали всюду, куда бы он не поехал, поскольку всюду он был лишь верным исполнителем воли своего господина. Мало что трогало его сердце, поскольку и оно, и душа его были обращены лишь к Морготу.
Однажды случилось ему исполнять приказ — привести к майа Майрону нескольких провинившихся мастеров. Нолдо безмерно жалел, что они препятствуют ему и не понимают величия деяний господина, а потому отправился за ними в место заточения, которое располагалось тут же, при шахтах: тюрьма эта была сама устроена из заброшенных и частично затопленных подземных копей. Часть широких коридоров, перегороженных решетками, представляла собой узкие камеры, где без света держали пленных и провинившихся. Однако в нужном месте мастеров-эльфов он не нашёл и, велев подозвать к себе орков-стражников, сам отправился на их поиски, не забыв взять с собой фонарь. Когда-то давно изможденные лица и тела тронули бы его, но ныне он помнил лишь то, что они — отступники и участь свою выбрали сами. Он спускался всё ниже, выкрикивая нужное имя и высматривая недавно брошенных сюда мастеров, когда кто-то вдруг выкрикнул в ответ его собственное имя. И впереди, в дальней и глубокой шахте, увидел вдруг в пленнике, что с мольбой протянул к нему ему руки, нечто смутно знакомое. Келегорм нахмурился, вглядываясь — эльф, как и все давние пленники Моргота, выглядел жалким, оборванным и истомленным. Бледное лицо казалось исхудавшим и постаревшим, неузнаваемым, но взгляд темно-серых глаз был тот же.
— Атаринкэ, — произнес Келегорм давно забытое имя. Ещё он понял, что едва ли хочет дотрагиваться. Красивое его лицо сейчас выглядело непонимающим. Потом он припомнил: — Владыка говорил, что вы вернулись в Аман.
— Он солгал тебе, Тьелко. О судьбе братьев я ничего не знаю.
Келегорм недоверчиво улыбнулся. Он был похож в этот миг на самого Моргота перенятой у него манерой поведения. Часть его души горела смутной жалостью к брату, другая не верила в случившееся — проще было представить, что неведомая тварь приняла личину Курво или другой эльда, лишь на него похожий, обманывает его.
— Хочешь сказать, они мертвы? Но я знаю, мой господин не стал бы лгать. Почему же тогда он оставил в живых тебя? — спросил он всё с той же непроницаемой улыбкой.
Куруфин отшатнулся, хотя до этого страстно ждал, пока брат не приблизится. Теперь ему ясно стало видно, во что он превратился. И Тьелко тоже это видел — потому и не приближался. Сейчас при виде Курво он испытал куда больше отвращения, даже гнева, которые постепенно приходили на смену жалости.
