Послышался утомлённый возглас обоих. Но похоже, лорд Куруфинвэ уступил уговорам старшего брата, поскольку наутро позволил отвести брата на празднество. Из дворца в Тирионе прислали златотканые одежды красного цвета, и лорд Канафинвэ подозвал слугу к себе, попросив убрать волосы лорда Тьелкормо в косы, подобающие случаю.

Хорнвэ вошел в покои не без трепета, со страшным предчувствием поднимая взгляд на уже одетого третьего лорда. И поразило же его увиденное: нет, лорд Тьелкормо не был изуродован внешне, и не поблекла его красота, хотя чувствовался в его позе и опущенном взоре надлом. Он сидел, согнувшись и прикрываясь руками, точно нагой, хотя по приказу лорда Куруфинвэ был одет богато и достойно третьего сына Феанаро. Сам лорд Куруфинвэ стоял поодаль, у окна, скрестив на груди руки, и взирал на происходящее весьма холодно. Тьелкормо покорно склонил голову, давая сплести серебристые пряди в косы и переплести их нитью со сверкающими камнями. И всё молчал, кусая тонкие губы.

— Кто лучше тебя, мой лорд? — сказал Хорнвэ в угоду ему, откидывая на спину последние локоны. — Разве станешь ещё прекрасней, когда придёт пора жениться?

— Не придёт.

Голос, в котором чувствовался металл, прозвучал со стороны окна.

Хорнвэ поразился жёсткости ответа, но прикусил язык и более не спорил. Его лорд поднялся и прошёл вперед: казалось, что что-то внутри причиняет ему острую боль, и лицо его было полно тоски, несмотря на все веселые баллады, что звучали на празднике урожая. Он сидел на возвышении, меж братьев, вдалеке ото всех, и не думал подняться, пока рука Куруфинвэ удерживала его под локоть. Тот позволял ему есть и пить, но неотрывно следил за каждым, кто решался приблизиться с беседой, и быстро её обрывал, сожалея, что брат не в себе и прося его простить. И Тьелкормо ему не препятствовал — скорее, казался рассеян и невнимателен.

Хорнвэ избегал много пить: ему следовало сохранить ясность разума, чтобы на другой день помочь отвести лорда назад в его покои; Куруфин, однако, подозвал его с этой просьбой раньше, сославшись на то, что его брату дурно, и велел проводить обратно.

— Быть может, привести коня? Моему лорду будет легче, если не придётся идти пешком.

Но в ответ последовал отказ:

— Твой лорд должен избегать поездок верхом, иначе откроется рана.

Неловко было Хорнвэ как верному приказывать своему лорду держаться рядом, но тот и без приказаний шёл следом, и оба добрались до их отдалённого дома довольно скоро. Он хотел было спросить, отчего тот не препятствует брату столь строго опекать себя, но в его глазах не прочитал ничего, кроме глубокой тоски. Быть может, он считал, что наказан верно, и Хорнвэ поразмыслив, нашёл утешение в том же — подумал, что со временем опасения лорда Атаринкэ утихнут, и всё станет как прежде.

— Тебе… И впрямь дурно, лорд? Помочь сменить одежды?

Тьелкормо снова выставил руки вперед, будто защищаясь или упрашивая не прикасаться; Хорнвэ же никак не мог позволить, чтобы тот лёг в постель, не переменив платья, и уговаривал его.

— Впрочем, ты прав, — ответил он, отчего-то стыдясь. — Принеси чистую тунику. Я так часто их пачкаю оттого, что ещё не приучился удерживать нечистоты. Принеси вазу, мне нужно помочиться, а это теперь сложно.

Хорнвэ удалился с поклоном. После же, сняв платье, увидел в паху у лорда узкий шов с воспаленными красными краями, проходивший через причинное место, и узкую трубку, помогавшую облегчиться, которую тот извлёк. У верного непривычно до боли сжалось сердце.

***

Келегорм проснулся от собственного крика. Он утопал в постели, мягкой и уютной, точно специально призванной сгладить то напряжение, в котором он пребывал все последние дни. Он ощущал себя разбитым и таким слабым — хотя его никто не касался и пальцем, переживания его сильно сломили. Спросонья он провел рукой в паху, огладив член, что скорее успокоило, и так и не отпускал, несколько раз проведя по нему рукой, чтобы сбросить напряжение. Испуганно вгляделся в тёмный купол ночи, нависавший над ним и над всем Анагамандо, и ему смутно показалось, что то не звёзды взирают сверху, а лик Моринготто с сиянием сильмарилей в его короне. Сияние это распадалось на сотни тысяч бликов, и он смотрел на него, не в силах оторваться, так что сам не запомнил, как уснул вновь. Очнулся от от вновь нависшей тяжести; то была тяжесть от тела темного вала, который примостился рядом на постели.

Касаться его Моргот пока избегал, видя, как нолдо напряженно замер. Потом медленно положил руку ему на плечо.

— Ты кажешься чем-то напуган.

— Думаю, тебе это известно лучше моего. Ты насылаешь на меня кошмары, ты с самого начала устраивал распри между мной и братьями, посылал мне дурные видения о них.

— И кинжал, что вонзился тебе под рёбра, тоже наслал, очевидно, я. Есть предел твоему упрямству?

— Нельо был жесток, но поневоле.

Сказав это, Келегорм напряженно облизал губы, покосился на ладонь на плече: обожженная, она вызывала жалость и содрогание. Моргот же улыбнулся.

— Удивительное ты существо, эльф.

— Твои руки болят, лорд?

— По крайней мере, до тебя я дотрагиваюсь без содрогания, хотя ты сияешь не слабее. А в тебе тоже есть их свет и есть тепло, — и, говоря так, он осторожно когтистым пальцем завел один локон эльфу за острое ухо. Потом нагнулся к нему.

— Ты потому боялся меня дотрагиваться? Я мог стать подобным орку, если бы ты лечил меня?

Моргот снисходительно улыбнулся, и в его улыбке была мудрость и грусть, точно такая же, как у отца когда-то.

— Нет никакого искажения, Тьелкормо. Есть лишь твои намерения и страхи, и они могут украшать тебя, облагораживать или же уродовать — я же лишь даю им явиться на свет. Тьма скрыта в вещах так же, как добро и истина.

— Отчего тогда ты не явился тогда, когда я был болен?

Последнее прозвучало почти что требовательно, если не с обидой, вызвав у темного вала ещё более широкую улыбку; вместе с тем, он нежно любовался им.

— Боюсь, иногда я вызываю кошмары… непроизвольно. Люблю думать о том, как случились бы худшие из вещей — а мои намерения вполне могут овеществиться.

Тут пришёл черед Келегорма бледнеть. Он вцепился в его руку, выкрикнув: “Нет!” — и рванулся вперед, забился в сильных руках, слыша над ухом только утешающее: “Нет, конечно, нет, Тьелкормо, я не позволю…” — и для него не было больше разницы между той и другой судьбой: обе были приправлены одинаковой горечью, и в конце каждой его ждало посмертие без права на прощение, только в том, другом случае он не был уверен даже, что останется жив и что Нельо из желания быть милосердным не убьет его раньше. Он осознал вдруг ясно, что не сможет изменить природу и ход вещей, и увидел, как всё следует своему пути, а потому вцепился в руки, что его удерживали всё с тем же “погоди хоть минуту, какой нетерпеливый”. Ему напомнили о том, что он, кажется, забыл, что клялся принадлежать темному вала духом и телом, и он кивнул не без скорби. Руки его невольно прикрыли причинное место снова. Над ухом раздался вкрадчивый шёпот:

— Я видел, как ты ласкал себя. Покажи мне это ещё раз.

Келегорм отворачивался от него; скулы у него заалели. Моргот увещевал:

— Не отвергай желания тела, не отвергай тьмы в себе, тьма была, есть и будет, Тьелкормо, от неё не избавиться. Иначе она прорвется наружу разрушительной страстью и станет ещё низменнее и разрушительнее. Что дурного в том, что ты покажешь мне, насколько ты хорош собой и силён? Ты уже назвал меня лордом — покажи себя своему лорду.

С этими словами он взял ладонь Келегорма в свою, проведя ею по низу живота и заставляя огладить себя, обхватывая член, потом отнял. Келегорм неловко обхватил его. Тянуло отвернуться, и он покраснел сильнее прежнего, но действий не оставил; в них было что-то одинаково постыдное и захватывающее, и они обещали наслаждение в конце, пусть и под надзором этого мудрого взора, подробного взору атто. Потому он не стал прикрываться и, зажмурившись, почти до боли оттягивая крайнюю плоть, ласкал себя: он понял, что ему больше нравится, если движения будут грубыми, и часто больно пережимал член у основания, пока не выплеснулся, ослабив ладонь. Ему сразу стало холодно и мерзко от себя самого. Черная длань легла на него, размазывая семя по низу живота. Он почувствовал, что почти успокоился.