– Действительно, – пробормотал Локшин и встал.

Буглай-Бугаевский ткнулся в грудь Локшина донельзя прилизанным пробором.

– Сколько лет…

– И столько же зим, – подхватил Бугаевский. – А я, Саша, в эмиграции был и вообще. И ты, брат, кажется, в люди выходишь. Читал, брат. Идея, родной, ей-богу идея. Только не умеешь ты! Калоша, братец ты мой, калоша! С такой идеей я бы в Берлине…

– А вы давно в России? – осторожно спросил Локшин.

– Саша, – по-прежнему восторженно вскрикнул Бугаевский, – пойдем, я тебя познакомлю…

Знакомить Локшина, однако, ни с кем не пришлось. Покинутая Бутаевским компания усердно танцевала.

– Ты погоди, – они сейчас кончат. А впрочем, – ну их, мразь. Ты, Саша, – почти назидательно продолжал Бугаевский, – умница. У тебя, милый, башка… Вот за то и люблю, что башка…

Он снова полез целоваться.

– Ты не скромничай, Сашка. Можешь ты понимать… В Берлине, в Париже, в Лондоне… Э, да что там говорить… Ведь не мозги, пойми ты, у тебя, а доллары! Дураки у нас, ей-ей, форменные дураки. Идея! Гениальная! Локшинская! Наша!

И что: две строчки в «Правде», две в «Известиях» и одна полоса у этого дурака – Ивана Николаевича в каком-то «Голосе». Ты бы ко мне, дура египетская, пришел. Я бы тебе устроил. Отмена ночи! Машины, не знающие сна! Снимки! Грудастая комсомолка. Крупным планом. Да чтобы с лозунгом!.. Машина может себе отдыхать, а человек обязан работать! Да!

– Я собственно, – недоуменно ответил Локшин, – очень рад… Я ведь помню…

Он все еще не знал, говорить «ты» или «вы» этому шумному человеку.

– А я брат, женат, – не унимался Бугаевский, – жена красавица. Княгиня. В Гепеу каждую неделю вызывают… Рюриковна… Пойдем, пойдем, – потащил он сопротивляющегося Локшина. – Вот она… Знакомься. Ольга Эдуардовна Редлих. Саша Лакшин.

Ольга Эдуардовна озадаченно подняла круглые брови и сухо протянула Лакшину очень сдержанную с тонкими, почти костлявыми пальцами руку.

– Саша, – снова выкрикнул Бугаевскиий. – Я тебя в среду ждать буду. У меня все бывают! Ты телефон запиши. Адрес запиши! В-36-84…

Локшин покорно записал телефон и, уже записав, неожиданно вспомнил: записка с инициалами «О. Р.», полученная им на диспуте, кончалась просьбой звонить именно по этому телефону.

– Ужинать дома будешь?

Женя недовольно поджала губы. По тому, с какой заботливостью Локшин чистил шляпу, по напряженному выражению его лица, по неуверенности движений она догадалась, что неожиданный телефонный звонок вызывал его вовсе не на заседание. И какие же заседания могут быть в Октябрьскую годовщину?

– Постараюсь, – с порога бросил Локшин и поспешно, чтобы избежать лишних разговоров, вышел на улицу.

На площади, тщетно стараясь перекричать друг друга, ревели два духовых оркестра, и хотя один из них наигрывал март Буденного, а другой – «Яблочко», ни одному из них так и не удавалось добиться полного поражения противника. Человек в замасленной кепке, забравшись на газовый фонарь, с пьяной внимательностью вытягивал жилистую шею, упорно пытаясь разглядеть танцующую у киоска пару. У балагана на помосте клоун с раздутым портфелем под мышкой пел злободневные куплеты о бюрократизме, написанные безыменным авторам лет десять тому назад. Группа комсомолок с традиционным Чемберленом на длинном шесте инсценировала, все еще продолжавшуюся блокаду. Ежась от ноябрьского холода и тщетно кутаясь в прозрачную шаль, девушка с востроносым лицом и коротко остриженными волосами пыталась изобразить антирелигиозную богородицу. Заменяя собой неналадившее своевременной передачи радио, кто-то молодым, охрипшим от напряжения голосом выкрикивал в картонный рупор.

– Алло! Алло! Передача Коминтерна!..

– Ни трамвая, ни автобусов, – огорченно подумал Локшин и, протискавшись сквозь толпу, зашагал вдоль бульваров.

Ольга Эдуардовна жила у Патриарших прудов в третьем этаже нового кооперативного дома. Поднимаясь по лестнице, Локшин снял шляпу, зачем-то провел рукой по коротко остриженным волосам, тщательно оглядел костюм и нерешительно позвонил.

Ольга Эдуардовна встретила его в передней.

– Вы пешком? – спросила она, подавая Локшину руку; и улыбнулась. – Вот и моя комната. Можете сесть сюда…

Ольга Эдуардовна, забравшись на широкий турецкий диван, показала Локшину место рядом с собою и взяла в руки последнюю книжку «Нового Мира», раскрытую на восьмом томе нескончаемой «Жизни Клима Самгина».

– Как вам нравится Горький?..

– Не знаю… Как сказать…

Локшину было совестно признаться, что из всего написанного Горьким он помнил только одну пьесу «На дне», и то лишь потому, что когда-то на фронте ему пришлось играть в ней барона.

– Давно не читал, – сознался он и, взяв из рук Ольги Эдуардовны книгу, начал рассматривать ее с любопытством человека, который не знает, как начать разговор.

– Не кажется ли вам, что эта повесть несколько растянута. – опросила Ольга Эдуардовна и окинула Локшина полулюбопытствующим, полунасмешливым взглядом из-под круглых удивленных бровей.

Локшин неловко покраснел и не знал, куда спрятать руки.

За несколько лет, отделявших этот момент от кратковременного романа с Женей, за эти несколько лет, занятый переписыванием цифр с документов на карточки и не менее скучными заботами о заработке, о все возраставшей семье, занятый, наконец, поглотившей все его существо идеей, Локшин ни разу не оставался наедине с чужой женщиной, которая бы при том так очаровательно вскидывала на него свои тоже очаровательные брови.

– Я понимаю, вам некогда. Заседания, организация, доклады… А вы знаете, я еще с тех пор – помните этот диспут – заинтересовалась вашей идеей…

– Конечно, помню, – стараясь стряхнуть досадную неловкость, ответил Локшин, – это ваша записка на обертке от шоколада…

– Записка? Не помню… А впрочем, все может быть… Я как сейчас слышу вашу речь. Так грандиозно – вечный день, вечное солнце…

Она опять внимательно взглянула на него и, поправляя платье, небрежно прикоснулась к его колену. Локшин почувствовал, что он краснеет и в то же время тело его переполнилось душной теплотой. Он переменил позу, и его рука легла на ее платье. Она, словно не заметив этого, продолжала восхищаться первым выступлением Локшина и его «грандиозной», по ее словам, идеей. Ободренный этим, он подвинулся к ней еще ближе и уже не угадывал только, но чувствовал ее теплоту.

– Можно? – послышался за стеной знакомый голос. Лакшин быстро отодвинулся, виновато оправил брюки, сморщившиеся на коленях.

– Саша! Ты здесь! Наконец!

Буглай-Бугаевский бросился к Локшину и так же, как в Доме Герцена, ткнулся носом в его грудь.

– Ты что раньше-то делал? О чем думал? Дурак, честное слово дурак! Да ты не обижайся, я по-дружески. Ведь я бы за это время… Эх!.. Впрочем, что ж это я – ко мне гость, а я как идиот…

Буглай-Бугаевский бросился в соседнюю комнату и, вернувшись с наполовину опорожненной бутылкой коньяку, налил две больших рюмки.

– Не пьешь? Ну, ладно…

Бугаевский выпил одну рюмку, потом другую, наполнил их снова и выпил обе прищелкнув вместо закуски языком.

– Ну ладно, ты посиди, а я сейчас приду.

Бугаевский вышел из комнаты так же стремительно, как и вошел, и больше не возвращался. Ольга, сделавшись вдруг чужой и серьезной, встала с дивана.

– Мы пройдемся немножко – хорошо?

И, небрежно скинув цветастую туфлю, сказала:

– Вы не глядите, я только переменю обувь.

Локшин не смотрел, но успел заметить небольшую обтянутую тонким чулком ступню и белое кружево, сверкнувшее из-под короткой юбки.

На улице было темно. Горластые комсомольцы ходили с чадными факелами. У пылающего огнями иллюминаций Моссовета праздничная толпа старалась перекричать оратора, а оратор старался перекричать толпу. На Кузнецком, на трех перекрестках гремели, ревели, стонали неистовые оркестры. Лирические тенора валторн смешивались с вибрирующими альтами саксофона, пронзительный дискант окарины врывался в гущу медноголосых басов, пели гавайские гитары, надрывались флейты. Тысячи пар, сходясь и расходясь, танцевали широко популярный массовый «танец молодых», являвший собой пеструю смесь чарльстона, фокстрота, клубного недомыслия и польки-краковяк.