О чем теперь можно мечтать?

Свобода от затуманивающей сознание романтики, свобода от чувства, свобода от обязанностей, без романтических мук и без будничных неприятностей – легкая любовь – вот о чем разрешается ныне мечтать.

А ведь женщина стремится связать, женщина стремится сделать из тебя, свободного и независимого человека, своего мужа, она тянет тебя во всепоглощающую тину мещанства: только оступись, и ты уже поглощен этой тиной.

Но, может быть, есть и другие женщины?

Да, конечно, есть. И разве не столь же законно мечтать о такой женщине и о такой любви, как прежде мечтали о Прекрасной Даме.

– А что если это – она?

Кто она? Знакомая ли с давних пор Муся, пли другая – незнакомая, из того цветника, что обещал показать Алафертов – все равно, коль томит и волнует предчувствие встречи, коль голова полна тем туманом, который приходится, как это ни странно, все-таки называть любовью.

Долго не раздумывая, Бобров принял предложение Алафертова и в указанное время торопился быть в указанном его соблазнителем месте.

То была обыкновенная студенческая вечеринка. Устраиваются они теперь, как и прежде, под каким-либо благовидным предлогом, начинаются с доклада, отмечающего особое значение того дня, которому выпала честь стать предлогом для вечеринки, затем следует концертное отделение, где выступают артисты – все равно профессионалы или свои самодеятельные, так сказать, музыканты, певцы и чтецы, а заканчиваются отнюдь не танцами, которые строго осуждены новой морально, как мещанский ппережиток, а играми, очень похожими на те же самые танцы.

Наши друзья пришли в тот момент, когда концертная часть кончилась, спешно выносились из залы скамьи, чтобы освободить место для второй неофициальной части, а участники вечера длинным коридором проходили в буфет за порцией чая и пирожного.

– Смотри, сколько их, – шепнул Алафертов и проглотил неуместно накопившуюся слюну – выбирай любую…

– Я вовсе не собираюсь обзаводиться семейством, – ответил Бобров.

– Где ты был – семейство! Теперь у нас просто – выбирай и… Небось, каждая по четыре аборта…

Бобров поморщился. Несмотря на то, что его взгляды мало чем отличались от только – что высказанных его товарищем, но, может быть, сохранилось в нем нечто от отрицаемых пережитков, и грубое замечание Алафертова не могло не покоробить его.

– Какие ты гадости говоришь!

– Вот и видно, что интеллигент, – ответил Алафертов. – Настоящий пролетарий к этому просто относится.

Почему вздумалось щеголять Алафертову своим пролетарством, довольно-таки к тому же сомнительного качества, но такова сила слов, что Боброву стало неловко от проявленной им слабости. Неизвестно, почему малейший оттенок романтизма в отношениях к женщинам считается в известных кругах достаточным основанием для обвинения в презираемой всеми интеллигентщине. И потому не диво, что Бобров смутился и, приняв вид знатока живого товарка, с самой непринужденной беззастенчивостью стал рассматривать «цветник», собранный со всей губернии.

Девушки проходили мимо него, раскрасневшиеся и нарумяненные, с притворной улыбкой на губах и искренне веселые, томные и меланхолические – и наоборот – живые, беззаботные и озабоченные завтрашним ли экзаменом, вчерашней ли изменой и влюбленностью.

Они проходили мимо-черноглазые брюнетки со смуглыми точеными лицами, с завитушками, опущенными на виски, шатенки со вздернутыми, покрытыми веснушками носиками и карими смеющимися глазами, пухлые, румяные блондинки. Глаза голубые, глаза зеленые, глаза щелевидные китайские, круглые выпуклые, как бы испуганные глаза, глаза смеющиеся и грустные.

– А ты посмотри, какие ножки! – сказал Алафертов.

Бобров смутился.

«А ведь он прав… Я раньше всего смотрю на глаза». И поспешил исправить ошибку: вот и ножки – в виде ли строгой вазочки античных очертаний, в виде ли неуклюжей бутылки, тонкие и пухлые, в туфлях, ботинках, в серых, черных, телесного цвета чулках.

– А вот еще посмотри! – нашептывал Алафертов: – вот, у двери! Да ты не туда смотришь – вот!

У двери при входе в зал сидела зеленоглазая шатенка и смеялась, разговаривая с подругой и попыхивая папиросой. Низко остриженные волосы, некоторая, так идущая к папиросе, небрежность в костюме, манера закладывать ногу за ногу – все обличало в этой шатенке истинную дочь современности, так что при первом же взгляде на нее Боброву вспомнились алафертовские слова:

– Каждая небось по четыре аборта…

Более внимательный наблюдатель разглядел бы за небрежным костюмом и за весело попыхивающей папироской глубину ее зеленоватых глаз, мягкость и женственность нарочито грубых движений.

– Ножки-то, ножки – смотри, – искушал Алафертов. – Что, зацепила? Такая сердцеедка – не уступит московским. Ну, смотри, смелее… Благословляю!..

Еще от памятной победы на бревне Бобров втайне относился к Алафертову с некоторым уважением и даже побаивался его. Если сейчас на глазах у него разводить «фигли-мигли» – выражение того же Алафертова, – то можно навсегда уронить свою репутацию в глазах старого товарища.

Бобров закурил папиросу, чуть-чуть залохматил гладко причесанные волосы. Уменье не быть самим собой пригодилось ему:

– Можно к вам присесть, – развязно сказал он и, не дожидаясь ответа, примостился на скамейке рядом с заинтересовавшей его девушкой.

– Место свободное – не гонят, – ответила она и, набрав полную грудь табачного дыма, пахнула им прямо в лицо Боброву и добавила – Если не боитесь задохнуться.

А минуту спустя – подруге:

– Наша шпана в буфет удрала. Пойдем и мы пошамаем…

Эти слова, сказанные на том языке, который считается среди некоторой части нашей молодежи верхом приличий и благовоспитанности и полный словарь которого, кстати сказать, недавно заботливо издан управлением уголовного розыска республики под скромным названием «блатная музыка», окончательно убедили Боброва, что тут стесняться или вернее – «барахолиться» – нечего, и он, вставая вслед за подругами, сказал:

– И я с вами пойду… пошамаю…

Последнее слово он выдавил с большим трудом, но девушки не обратили на это внимания.

Знакомство, таким образом, состоялось. Разве нужно непременно, чтобы кто-то посторонний назвал твою фамилию, твое социальное положение, сколько тебе лет и каково твое отношение к воинской повинности? Знакомство завязывается в разговоре, знакомство скрепляется в буфете, знакомство, наконец, упрочивается во время игр, заменивших злополучные танцы, знакомство окончательно утверждается, если пойдешь провожать свою новую знакомую до ее дома на Гребешке – кстати сказать, неподалеку от Грабиловки, где живет наш герой.

Бобров без посторонней помощи узнал, что его новую знакомую зовут Нюрой, что она этой же весной оканчивает педтехникум, что она занята общественной работой, что любовь – буржуазный предрассудок, что детей должно воспитывать государство и что если она захочет иметь ребенка, то ни у кого не спросит позволения, и что она не ощущает полового влечения ни к кому в частности.

– Это мало интересует меня – общественная работа заставляет забывать о таких глупостях…

Последнее замечание растравило Боброва.

– Ага – ты так! Ну ладно же!

Он чувствовал, что понравился Нюре: может быть, потому, что он был старше, чем ее товарищи, которых она скромно называла – «огольцами», может быть, потому, что успел ее познакомить со своими планами и предположениями, может быть, потому, что пустил в ход все известные ему анекдоты и все мысли, вычитанные из самых последних брошюр, – она оказывала ему видимые знаки внимания и не без удовольствия узнала, что им по дороге.

В кепке и в верхней одежде, смахивающей на двубортную тужурку, Нюра со своими стрижеными кудрями и папироской казалась мальчишкой – очаровательным шалуном и забиякой – всеобщим любимцем, которому ни в чем нет запрета. Бобров испытывал рядом с ней то, что сам он называл здоровой чувственностью, и не раз пытался незаметно коснуться ее груди, крепко прижимая к себе ее руку. Нюра продолжала говорить о своей работе, об экзаменах, о студенческом кооперативе и комсомоле, не обращая внимания на явное ухаживание Боброва.