– Андрей Михайлович, пожалуйте, к Александру Сергеевичу…

Деликатно балансируя упитанным туловищем, бухгалтер Оргметалла от двери вдоль стеклянной стены продвинулся чуть не до самого окна и уже оттуда подошел к столу.

– А я вам, Александр Сергеевич, извините, принес…

Он достал из портфеля аккуратно переплетенный томик, на корешке которого стояло: «Бухгалтерия, как научная дисциплина». И размашисто надписав на титульном листе: «Дорогому Александру Сергеевичу на добрую память», почтительно преподнес Локшину книгу.

– А у нас все очень жалеют о вашем уходе… То-есть, что вы собрались уходить…

– Я сам бы рад, но понимаете…

– Конечно, конечно… Мне Алексей Викторович предложил, и я для вас…

– Да, – неопределенно ответил Локшин, – но ведь у нас еще не утверждены штаты. Может быть, в порядке сверхурочных…

– Понимаю, понимаю, – согласился бухгалтер, – дело новое…

– Не то, – поморщился Локшин. – Мы не такие уж нищие – собственный завод открываем. Совнарком, – здесь Локшин сделал умышленную паузу, – отпустил двести двадцать тысяч.

– Двести двадцать, – благоговейно повторил Андрей Михайлович и вдруг, словно подсчитав, сказал: – ведь для вашего, Александр Сергеевич, размаха, это – мелочь.

– На постройку и оборудование первого корпуса хватит, – деловито разъяснил Лопухин.

– Единственный в мире завод по массовому изготовлению «вите-гляс», – похвастался Локшин.

– Вите-гляс? – переспросил бухгалтер.

– В буквальном переводе – стекло жизни, – объяснил Лопухин, – оно пропускает ультрафиолетовые лучи.

– Ультрафиолетовые, – вставил Паша, внезапно просунувший голову в дверь кабинета, – по его напряженному лицу было видно, что он хочет сострить, но что это ему никак не удается.

– Понимаю, понимаю, – поспешил согласиться бухгалтер и поспешно откланялся.

Локшин углубился в дела.

Писали с окраин, писали из Иваново-Вознесенска, приходили длинные циркуляры из губотделов, из ВСНХ, неровные смятые служебные записки, размноженные на папиросной бумаге доклады.

– Обратите внимание, Александр Сергеевич, – сказал Лопухин, – вы посмотрите, что они делают.

Это «они» относилось к губотделу текстильщиков, начинавшему открытую борьбу против общества и против введения ночных смен.

– Они свернули ночные смены на двенадцати фабриках, – продолжал Лопухин, – этот вопрос придется перенести в ЦК.

Остро отточенный синий карандаш Лопухина предусмотрительно отмечал на бумагах, что должен Локшин делать с каждой из них.

– Поставить вопрос в ЦК, согласовать с ВЦСПС, обратиться в Культпроп ВКП(б) запросить фабрику имени Ногина…

Привычные резолюции привычно ложились на бумагу, уменьшая возвышающуюся под левой рукой Локшина стопку.

– А ведь вы, Александр Сергеевич, наверно еще не обедали? Сознайтесь? – спросил, закрывая крышку бюро, Лопухин.

– Да, понимаете, как-то не вышло, – виновато ответил Локшин. – Послушайте, – вспомнил он, – а как же наш журнал? Типография не сдает в набор – до сих пор нет бумаги.

– Обещали на завтра, – ответил Лопухин.

– Вот увидите, посадим журнал.

– Александр Сергеевич, – взмолился Лопухин, – половина первого. С бумагой успеем, надо же когда-нибудь поужинать…

Они вышли из помещения ОДС На Тверской, несмотря на позднее время, один за другим проходили впервые пущенные в прошлом году гигантские двухэтажные автобусы. Асфальтовая мостовая вздрагивала под их тяжестью, и клалось, что вот-вот мощная колонна их вырвется из тесного коридора улицы, опрокинет дома и прорвется на Советскую площадь.

Лопухин остановился у ярко освещенного подъезда бывшего филипповского кафе.

– Может быть, сюда, – неуверенно сказал он. – Впрочем, нет. Идемте в Дом Герцена…

Заросший лесами доканчивающегося стройкой шестнадцатиэтажного «Дома драматурга и композитора» проезд Тверского бульвара был неожиданно пуст и безмолвен. Фасад здания был уже готов. Даже витиеватая вывеска, возглашающая о том, что здесь будет экспериментальный театр драматурга, отсвечивала тяжелым золотом букв.

Полутемный бульвар неожиданно напомнил глухую улицу провинциального приволжского городка. Сонный извозчик безнадежно дремал у закрытого кино, в двери запертой пивной «Моссельпрома» стучался пьяный, запоздалая торговка дремала над тощей корзинкой, полуголые липы роняли последние листья на влажные тропинки бульвара, на одиноких скамейках одиноко ютились влюбленные пары.

Локшин с шумом разгреб ногой кучу опавших листьев. Запахло перегноем, влажной землей и осенью.

– Сюда, – предупредительно сказал Лопухин. – Теперь направо…

– Назначенное на 14 августа и несостоявшееся 28-го собрание фракции ВССБ отложено с 5 сентября на 15-е, – прочел Локшин, подавая пальто швейцару.

– На кого записать, – обратился к ним человек в потертой бархатной куртке, с чересчур стоячим крахмальным воротником, подпирающим впалые щеки.

– На Льва Вениаминовича, – небрежно бросил Лопухин.

– У нас на Льва Вениаминовича сего дня уже тридцать человек записалось.

– Пожалуйте в другой зал, – ликвидируя назревавший конфликт, сказал человек о волнистой ослепительно-черной, но уже седеющей по краям бородой. Если бы не синяя толстовка, не скучное, умеренно выпирающее брюшко и неказистые беспартийные – брюки, этого человека с великолепной бородой можно бы было принять за внезапно ожившее, сошедшее с редкостного барельефа изображение Ассурбанипала или Навуходоносора.

– Сюда, Александр Сергеевич…

За массивным роялем экспансивная девица, действуя одновременно и руками, и ногами, и глазами, пронзительно подсвистывая, наигрывала модный танец, вероятно, привезенный досужим парижским танцмейстером с Сандвичевых островов.

Рядом, скорбно повесив лохматую голову над уже опустошенным графинчиком, сидел поношенный мужчина с обрюзгшим ястребиным лицом и рассеянно рисовал карандашом на закапанном жиром меню. Дальше два столика занимала шумная, чувствовавшая себя как дома компания.

Локшину бросился в глаза человек в пенсне, со щербатым лицом, с зубами, может быть, нетронутыми временем, но все же казавшимися гнилыми, в блистательном спортивном костюме с широкими поверх пестрых чулок шароварами, узким, на узкой же талии, пиджаком, нето в клетку, нето в полоску, нето чорт знает во что. Человек этот показался Локшину знакомым.

Вместе с ним были две дамы, три молодых человека и один человек просто – по-видимому муж. Дамы были непринужденно веселы, молодые люди принужденно остроумны, человек просто – молчал и платил по счетам.

– Иван Нарядный, – представился подойдя к столу молодой человек в комсомольской майке грязно-рыжего цвета, – поэт. – Он энергично потряс руку Локшину и тут же, постучав перечницей о стол, вызвал официанта и заказал ему лангет соус пикан.

В «Доме Герцена» Локшин был впервые. Но его занимала не обстановка приютившегося под сводчатыми потолками ресторана, не экспансивная женщина за роялем, не возможность случайно увидеть обладателей нашумевших литературных имен, – его занимало то, что он никак не может вспомнить, где встречался с человеком в ослепительных шароварах. Он пытался сосредоточиться, тщетно выругал изменившую ему память, заблудился в нахлынувших ассоциациях и рассеялся только тогда, когда сидевший рядом волосатый мужчина, в последний раз поглядев на опорожненный графинчик, изрек ни к кому не обращаясь загадочное слово:

– Мрак…

Но прежде, чем Локшин доискался смысла этого неожиданного слова, человек в шароварах внезапно встал, походкой подгулявшего офицера пластунского полка подошел к Локшину и с преувеличенной радостью закричал:

– Локшин! Ты!

Волосатый человек равнодушно перевел глаза с графинчика на человека в шароварах и снова застыл в прежней позе.

– Кажется, – сказал Локшин, смущенно улыбаясь, но снова память ничего не подсказала ему.

– Саша! – выкрикнул неизвестный, – да неужели не узнаешь?

И только теперь с чрезвычайной отчетливостью в памяти встали белая каемка воротника над черной тканью гимнастерки, модные тогда узкие брюки с заботливо оберегаемой складкой, – словом его товарищ по гимназии Буглай-Бугаевский, тогда хваставшийся отцом – председателем судебной палаты.