Стелла тоже делает безуспешные попытки казаться веселой. Стэнли – ноль внимания на всю эту побасенку. Он словно ничего не слышал – тянется через весь стол, подцепил вилкой последний кусок торта и аппетитно пожирает его, ухватив прямо рукой.
Насколько я понимаю, мистеру Ковальскому не смешно.
Стелла. Мистер Ковальский ведет себя по-свински и увлекся настолько, что до остального ему и дела нет.
Стэнли. Правда твоя, детка.
Стелла. Как ты весь извозился – лицо, руки… смотреть противно! Иди умойся и помоги мне убрать со стола.
Стэнли (швыряет свою тарелку на пол). А я вот как убираю со стола. (Крепко схватив ее за руку.) Не смей так обращаться со мной, брось эту манеру раз и навсегда. «Свинья… поляк… противный… грязный… вульгарный…» – только и слышишь от вас с сестрицей; затвердили! Да вы-то что такое? Возомнили о себе… королевы! Помните слова Хая Лонга[7]: «Каждый – сам себе король». И здесь, у себя, я – король, так что не забывайтесь! (Сбросил со стола чашку с блюдцем.) Вот, я убрал за собой. Хотите, уберу и за вами?
Стелла тихо заплакала. Стэнли величественно прошествовал к двери и, стоя на пороге, закуривает. За углом, в баре, заиграли черные музыканты.
Бланш. Что здесь происходило, пока я принимала ванну? Что он тебе говорил? Стелла!
Стелла. Ничего! Ничего! Ничего!
Бланш. Я догадываюсь – про нас с Митчем. Да, да, ты знаешь, почему Митч не пришел, и не хочешь сказать!
Стелла безнадежно качает головой.
Я позвоню ему.
Стелла. Лучше не надо.
Бланш. А я позвоню.
Стелла (убитым тоном). Не стоит, Бланш.
Бланш. Но ведь так же нельзя, должен же кто-то объяснить мне, в чем дело! (Метнулась в спальню, к телефону.)
Стелла выходит на крыльцо и укоряюще смотрит на мужа.
Тот, проворчав нечто невнятное, отворачивается.
Стелла. Можешь радоваться – твоих рук дело… ни разу еще кусок не шел мне так поперек горла, как сегодня, когда я видела ее лицо и этот незанятый стул. (Заплакала.)
Бланш (по телефону). Алло! Будьте любезны, мистера Митчелла. А-а!.. Если позволите, я оставлю свой номер. Магнолия девяносто-сорок семь. И передайте ему, что дело неотложное… Да, да, очень важное дело… Благодарю вас. (Потерянная, испуганная, задерживается у телефона.)
Стэнли (медленно обернулся к жене, грубо хватает ее в объятия). Уедет эта, родишь маленького, и все, все наладится. Снова заживем душа в душу, и все у нас пойдет по-прежнему. Как бывало. Помнишь? Какие ночи мы проводили вдвоем! Господи, солнышко мое, как привольно нам будет по ночам, ну, и пошутим же мы тогда, а?.. Совсем как раньше!.. и снова побегут у нас разноцветные огоньки… и некого опасаться, что услышат, – никаких сестер за занавеской!
Наверху громкий хохот, крики, взвизги.
(Негромко засмеялся.) Вон! – Стив с Юнис…
Стелла. Вернемся. (Идет в кухню и принимается зажигать свечки, воткнутые в белый торт.) Бланш!
Бланш. Да? (Возвращается к столу.) Ах, эти свечки – милые, милые, милые… Не зажигай их, Стелла, не надо.
Стелла. Ну вот еще!
Вернулся в кухню и Стэнли.
Бланш. Сбереги их на дни рождения маленькому. Пусть всю его жизнь светят ему праздничные свечи, и пусть глазенки его светятся, как два синих огонька, зажженных на белом именном торте…
Стэнли (усаживаясь). Какая поэзия!
Бланш (промолчав, задумчиво). Зря я звонила ему, не стоило.
Стелла. Да мало ли что могло случиться!
Бланш. Такое не прощается, Стелла. Нельзя спускать обид. Пусть не думает, что со мной все позволено.
Стэнли. Черт, ну и жарища же из ванной – все еще полна пару.
Бланш. Я уже трижды приносила вам свои извинения. (Вступает пианино.) Горячие ванны необходимы мне от нервов. Это называется гидротерапией. Вы – полячек, здоровый человек, существо без нервов; ну, и само собой понятно, откуда вам знать, каково это, когда от нервов места себе не находишь.
Стэнли. Никакой я вам не полячек! Выходцы из Польши – поляки, а не полячки. А я – стопроцентный американец, родился и вырос в величайшей стране на земном шаре и дьявольски горжусь этим, так что нечего называть меня полячком!
Зазвонил телефон.
Бланш (словно того только и ожидала, встает). О, это меня, конечно, меня.
Стэнли. Еще неизвестно. Куда вы вскочили? (Не спеша направляется к телефону.) Слушаю!.. А-а, да, да, здорово, Мак! (Прислоняется к стене, с издевкой смотрит прямо в глаза Бланш тяжелым, пристальным взглядом в упор.)
Бланш испуганно прижалась к спинке стула. Стелла подалась вперед, положила ей руку на плечо.
Бланш. Не надо, Стелла. Что с тобой? Что ты смотришь на меня так жалостливо?
Стэнли (орет). Тихо, вы!! Завелась тут у нас одна, все шумит… Валяй дальше, Мак… У Райли? Нет, у Райли я играть не хочу. Разругался с ним еще на той неделе… Я пока еще, кажется, капитан команды, а? Вот так… А тогда мы не играем у Райли… Да, на Уэст-Сайд или в «Гала». Порядок, Мак. Пока. (Вешает трубку и возвращается к столу.)
Бланш делает героические усилия, чтобы взять себя в руки, быстро отпивает глоток воды из своего бокала.
(Словно не замечая ее, лезет в карман. Не спеша, с расстановкой, притворно дружеским тоном.) Сестрица Бланш, а я припас вам подарочек к именинам.
Бланш. Ну, что вы, Стэнли… правда?.. Я никак не рассчитывала. Да и вообще, не знаю, что это Стелле вздумалось отмечать мой день рождения. Я-то предпочла бы и не вспоминать, что мне уже… двадцать семь! Да и что на него смотреть, на возраст, – лучше не замечать!
Стэнли. Двадцать семь?..
Бланш (поспешно). Ну, так что же за подарок, Стэнли?
Он медленно протягивает ей маленький конвертик.
Это правда мне?
Стэнли. Да. Надеюсь, понравится.
Бланш. Да ведь это… это…
Стэнли. Билет! До самого Лорела! Автобус, прямым сообщением! На вторник.
Тихо, словно украдкой, зазвучала полька-варшавяночка и уже не умолкает. Стелла вскочила и отвернулась. Бланш попыталась улыбнуться – не вышло. Попробовала было рассмеяться – тоже не получается. Вскочила, выбегает в спальню. Хватается рукой за горло и тут же кинулась в ванную. Слышно, как она закашлялась, хрипит, словно давясь чем-то.
Ну, вот.
Стелла. Надо тебе было! Без этого не мог?
Стэнли. А я от нее мало натерпелся? Забыла?
Стелла. Незачем было бить ее так безжалостно – ведь ее и без того все, все покинули.
Стэнли. Благородная…
Стелла. Да, благородная!.. Была. Ты не знал ее раньше. Какая она была! Не было человека добрей, самоотверженней. А ваш брат, такие, как ты, – растлили ее, втоптали в грязь, и то, что она такая, ваших рук дело.
Он проходит в спальню, снял рубаху, надевает спортивную – яркий сверкающий шелк.
(Идет за ним.) И ты после этого можешь играть, сшибать свои кегли?
Стэнли. Запросто.
Стелла. Нет, не бывать этому. (Крепко вцепилась ему в рубашку.) Почему ты добиваешь ее?
Стэнли. Никого я не добиваю. Пусти. Порвешь ведь!
Стелла. Нет, я хочу знать – почему? Отвечай – слышишь?
Стэнли. Когда мы с тобой познакомились, ты смотрела на меня, как на плебея. Что ж, правда твоя, детка. Да – плебей, да – из хамов! Ты показала мне тогда этот снимок: большой дом с колоннами. Я вытащил тебя из-за этих колонн, стащил к себе, вниз, и когда у нас побежали, засветились разноцветные огоньки, то лучшего тебе и не надо было! И разве мы не были счастливы, плохо нам было, пока она не заявилась к нам?
