Спасённый путник нравился ей; эта откровенная, искренняя симпатия без тени болезненного переживания читалась в ее восторженной взгляде, в ее улыбке. Она так бесхитростно восторгалась Демьеном, что в ее маленькую, растрепанную, похожую на воробьиный дом, головку и мысли не приходило тотчас же опечалиться оттого, что спасённый ею путник наутро уедет, и не подарит ей на прощение и доброго слова. Вероятно. Засмотревшись на него, она даже чуть не кувырнулась через порог своего дома вместе со своим фонарем, и так бы и было, если б Демьен не поймал ее за шиворот и не поставил на ноги, смеясь.

Впрочем, это досадное происшествие не испортило настроения девчонки. Она и не переставала улыбаться, все так же восторженно рассматривая богатую красивую одежду Демьена.

— В любом случае, — подвёл итог Демьен, отсмеявшись, — ты какое-то лесное дитя. От тебя пахнет грибами — лисичками, — дождем и свежими листьями.

— Наверное, так, — весело и покладисто согласилась девчонка.

— Ну, а зовут-то тебя как? — снова спросил Демьен, оглядываясь по сторонам.

— Не знаю, — все так же весело ответила девчонка.

— Да что ж такое, чего не спросишь — ты не знаешь! Ну, тогда я стану тебя называть Ежинкой. Согласна ты на это?

— Ежинкой? — переспросила девчонка осторожно, словно пробуя новое имя на вкус. И неожиданно рассердилась. — Вот ещё! А ты кто такой, чтобы раздавать имена незнакомым людям?!

Ну тут уж Демьен расхохотался во всю глотку, потому что сердитая Ежинка ощетинилась на точно как еж.

— Бедное дитя, — со смехом ответил Демьен, — сколько ж ты живёшь тут отшельницей?! И совсем недалеко от столицы… Я-то, предположим, Король. И уж точно я могу наречь любого подданного любым именем, что мне в голову взбредёт. Разве нет?

— Настоящий коро-оль?! — недоверчиво протянула Ежинка. Ее маленький ротик от удивления округлился, стал похож на буковку "о", девушка несмело потянулась к королевскому венцу, словно только сейчас его заметила на смоляных волосах Демьена.

Еле сдерживая смех, тот склонил голову, чтоб Ежинка смогла дотронуться до золотой короны, погладить пальчиком сверкающие разноцветные камни.

— Самый настоящий, — важно подтвердил он, когда Ежинка, осмотрев его всего, отступила с восторженным вздохом, сложив маленькие ручки на груди.

— А можно, — застенчиво пролепетала она, загоревшимися глазами рассматривая его корону, — примерить?.. Ну хоть на минутку?! Всегда хотела померить настоящую королевскую корону!

— Давай так, — весело сказал Демьен. — Ты угостишь меня чаем погорячее, а я — так и быть! — дам тебе поносить корону. Идёт?

Ежинка не ответила; только радостно замотала головой. Ее серое, блеклое личико вспыхнуло рябиново-красным румянцем, и она, подхватив старенький медный чайник, бросилась заваривать чай.

Пока вода закипала на маленькой печке, Демьен кое-как устроился за крохотным столиком, сколоченым из грубо оструганных досок, и огляделся.

Жилище Ежинки ещё больше делало ее похожей на какого-то запасливого зверька. Кладовочка с полками, на которых рядком стояли глиняные горшочки с сушеными ягодами, орехами, ароматными травами и крупами, расписные кружки, которые, вероятно, Ежинка сама лепила из глины, добытой на берегу лесного ручья, крохотная спаленка с маленькой постелькой, накрытой атласным алым одеяльцем… Фонарик, низенькие табуретки — все было маленьким, аккуратным и удивительно красивым, как будто игрушечным. Даже серебряная ложка, которую Ежинка раздобыла специально для него на полке с посудой, казалась Демьену красивее и драгоценней всех его золотых ложек во дворце.

— Ты точно эльф, — сказал Демьен, когда Ежинка ловко поставила перед ним кружку с ярко-алым ароматным напитком, пахнущим барбарисом и медом, и на беленьком блюдце предложила настоящее лакомство — желтоватый кусочек сахара. — У тебя здесь так уютно и красиво.

Ежинка не ответила, только покраснела — на сей раз от удовольствия, что сам Король похвалил ее лачугу, и теперь с видимым удовольствием пьет ее чай, грея озябшие руки о кружку.

Сама Ежинка не попросила бы во второй раз, она очень стеснялась и первой своей просьбы, но помня об уговоре, Демьен, посмеиваясь, снял корону и передал ее онемевшей от счастья девушке.

Та взяла ее аккуратно, надёжно, обняв обеими ладонями, словно корона была не золотая, а из хрупкого стекла, и в любой момент могла развалиться от неловкого движения.

— Тяжёлая, — тихо и восторженно произнесла Ежинка, поворачивая корону и так, и этак, любуясь ею совершенно как ребенок новой красивой игрушкой. Демьен согласно кивнул, наблюдая за играющейся с его короной девчонкой и попивая ее волшебный чай. В его серых глазах плясали смешинки; когда Ежинка, затаив дыхание, водрузила королевский венец себе на голову, он снова засмеялся, потому что на бесхитростно лице девчонки выписалось абсолютное блаженство, словно исполнилась ее самая заветная мечта.

— Идёт мне? — спросила Ежинка, придерживая корону на голове руками. Она была велика Ежинке, золотой обруч спадал на ее лоб, простенькое бесхитростное личико под золотым великолепием венца казалось кротким и бледным до прозрачности.

— Очень идёт, — серьезно подтвердил Демьен.

Наверное, чтоб продлить ещё хоть ненадолго свое счастье, Ежинка притащила ещё один кусок сахара — наверняка последний, — и предложила его гостю, чтобы вдоволь навертеться в его короне перед зеркалом, налюбоваться переливами света а гранях драгоценных камней пока Король пьет ее чай. Демьен, усмехаясь, тайком положил сахар обратно на тарелочку; ни за какие короны в мире нельзя отнимать такую драгоценность у бедного лесного дитя.

— Что ж, — промолвил он, когда Ежинка со вздохом вернула ему корону, наигравшись. — Пора на ночлег. Скоро уже расцветёт, а ни ты, ни я толком не спали. Где ты мне разрешишь устроиться?

— Я могу уступить тебе свою постель, молодой Король, — задумчиво ответила Ежинка, и Демьен снова рассмеялся.

— Нет уж, — ответил он. — Ещё у эльфов я не отнимал подушки с одеялами… Вот тут, у печи, в охапке сена, будет самое то.

Так и сделали.

Ежинка принесла пахнущего морозом сена, постелила поверх него свою самую косматую, толстую шаль, и Демьен завалился и уснул почти тотчас же, как засыпают уставшие молодые люди, чья совесть чиста.

Однако, самой Ежинке не спалось; к тому же, рассвет был очень близок. Небо уже было светло-серым; и она, повздыхав ещё немного о короне, которую ещё хотелось надеть ну хоть разок, решила отправиться за водой к близлежащему ручью.

Он располагался на самой границе заснеженного леса и полянки, на которой снег снова стаял, обнажив черный ковер из опавших листьев и колкой сухой хвои.

Вода в нем всегда была вкусна и чиста. Незамерзающей черной змеею вилась она меж белых заснеженных берегов, и Ежинка, набирая хрустальной воды в ведёрко, любовалась снегирями, объедающими рябину с черных ветвей, и слушала песни ручья, которые тот пел, разнося из по всему лесу…

— …Сцапать и съесть, пока спит, хе-хе-хе…

— …Обглодать косточки добела!

— …Сварить в большом котле!

Ежинка, до того момента словно задремавшая под журчание ручья по гладким камешкам, вздрогнула и очнулась, с тревогой прислушалась к скрежещущим злобным голосам, раздающимся с противоположного берега ручейка.

Три грязных кучи прелых листьев, неуклюже шевелящихся на мокрой земле, похожие на оживших химер с мерзкими уродливыми мордами, едва слышно переговаривались меж собой. Ежинке и раньше казалось, что она слышит сердитые голоса, когда ветер перебирал листья, упавшие в осеннюю траву, но никогда эти разговоры не было так явны, как сегодня, и никогда в них не было столько злобы.

От испуга Ежинка едва не выпустила свое ведро и вскрикнула, подскочив на ноги. Одна из куч — та, что была самой маленькой и состояла а основном из переломанных бурей сухих ветвей, кое-как присыпанных листвой, — обернула свою черную недобрую физиономию к обомлевшей от страха Ежинке и та увидела злобные глазки из чуть поблескивающего меж листьев тусклого мутного льда со вмерзшим в него мелким мусором.