Впрочем, что я, собственно говоря, завёлся. Грязный реализм (Dirty realism), отличительными чертами которого являются максимальная экономия слов, минимализм в описаниях, большое количество диалогов, отсутствие рассуждений, диктуемый содержанием смысл и особо не примечательные герои, имеет такое же право на существование, как и дурацкие «гарики», модные почему-то в России, хотя Игорь Губерман давно живёт в Иерусалиме, а в Россию приезжает только получить гонорар и оттянуться на заказных поэтических вечерах.

Впрочем, если кому-то нравится смеяться над:

то я умываю руки. И достаю из памяти (интересно, как можно, находясь в памяти пацана и будучи памятью старика, достать нечто из памяти) томик Хайяма, малостишья из которого согревают душу:

Фу, всё! Пора переходить к делу, к тому, что я намерен написать и описать в этом романе, который я хотел назвать? «Мозаика памяти», так как он потенциально построен на воспоминаниях собственной жизни, которую мое возвращение ДОЛЖНО изменить. В любом случае мемуар идет основой. Поэтому, коли висю без дела, повспоминаю.

Моё первое воспоминание из детства — я в ночной рубашке бегу к старшему брату и падаю животом ему на колени так, чтоб рубашка задралась, показав голую попу. Это меня непонятно возбуждает, а брата смущает. Но разница между нами в десять лет, так что он терпит, ведь его попросили посидеть с младшим братиком, пока мама сходит в магазин. А младший братик перед этим листал томик Чехова и увидел там картинку, где детей лупят розгами. Вот и разыгрывает ситуацию, испытывая непонятные ощущения, которые только повзрослев осознает эротическими. И годам к семидесяти, начав вспоминать, ярко представит многие сотни таких ощущений. Которые, если честно, и являются у всех самыми первыми и самыми прочными, но которые публично вспоминать почему-то стесняются.

Ясно, что моя попа лично розгу не нюхала, а лупила меня мама-воительница полотенцем. Часто мокрым. Причём, ни куда-то конкретно, а куда попадёт, так что не возбранялось увёртываться, уклоняться бегать вокруг стола и орать погромче.

Так что, моё первое воспоминание из детства — я обыграл отца в шахматы и на радостях назвал его дураком. (Не исключено, что назвал его дураком за то, что он поддался, не помню. Вообще не помню, что это мне вдруг приспичило папе хамить. Я от него вреда никогда не видел, в отличии от мамы, я его даже где-то жалел за безропотность в домашнем мире. И где-то даже возмущался, почему бездельница мама всем командует, а профессор, директор клиники и проректор мединститута должен работать за обеденным столом, как бедный родственник, пока в его кабинете господин сын телевизор смотрит!) Вообщем, назвал я его дураком, а рядом мама оказалась и взвыла — да как он смеет, сопляк противный, да отлупи ты его, наконец, ты отец или не отец!

Мама была чистокровной армянкой и умела голосить и ругаться профессионально.

Папа как-то неловко, неумело, свалил меня на пол, сел рядом на корточки и столь же неловко начал шлёпать по попе. Но мама мгновенно вмешалась, начала его оттаскивать, кричать, что он меня изуродует и что она сама разберется, так что встав я попал под град её затрещин, а папа смущённо пошёл куда-то.

…И скорей всего, моё первое воспоминание из детства о том, как я решил записывать хорошие и плохие моменты из жизни, и отмечал их на стенке за дверью в столовую, где порой постаивал в углу. Крестик — хороший момент, тире — плохой. К моему удивлению вечером их оказалось поровну, хотя твердо был уверен, что плохих больше.

Существование в форме инфо-мизера в сознании взбалмошного мальчишки, у которого практический инфантилизм сочетается с острым интеллектом и подростковой порочностью, весьма обременительна. Реципиент продолжает пьянствовать, а через год эти загулы приведут его к посредничеству в торговли пистолетами. Компания из шпаны и сержанта РОВД повадились отбирать и перепродавать оружие, коего в Сибири после войны накопилось вдосталь. Отношение властей к нему в среде потенциальных ссыльных и охотников было лояльное: почти в каждой семье имелись охотничьи ружья, винтовки, Трофейных пистолетов тоже хватало. У нас валялись в шкафу два «зауэра» под двенадцатый калибр, «одноствольная «тулка» двенадцатого и «тозовка» — мелкашка. У старшего брата — парабеллум под девятимиллиметровый патрон, положенный ему в геологических экспедициях. А у папы был браунинг. Личное оружие официально имели многие партийцы.

Тем ни менее статью за незаконное оружие никто не отменял[27], хотя в большинстве случаев участковый просто отбирал пистолет у пацанов, строго поговорив с родителями. Участковые того времени были милиционерами с большой буквы, в большинстве — демобилизованные, прошедшие войну сержанты и старшины. Они не склонны были ломать жизнь малолетним шалопаям из-за незначительных проступков.

Но мой реципиент впутается гораздо серьезней — он попытается продать пистолет осведомителю КГБ, дело будет вести именно эта организация, а потом передаст его результаты в МВД. Милиция почему-то затянет передачу его в суд и мой пацан успеет смыться в Армию, где проведет три с половиной года, постигая премудрости мужской жизни.

Ему-то это пошло на пользу, но я уже прошел армейскую школу мужества и зря терять годы был не склонен. Старики умеют ценить время! Так что бесился и болтался в коконе своего детского сознания.

Повезло только в феврале 1961 года на поминках папы. Выйдя из под маминого контроля пацан добавлял и додобавлялся, аж глаза стали разъезжаться от смеси конька, водки и ликера.

И побрел он в ночь к бабам. На подозрительную хату в Глазково[28], где во время моей иркутской молодости задержали семью людоедов.

Там нашли в погребе со льдом три разделанных людских тела, а в чулане — живые консервы: несколько пацанов и девчонок, связанных по рукам и ногам и «обезголошенных», им перерезали голосовые связки и прижгли раны.

Хозяин подворья был в розыске последние пять лет, он бежал с зоны зимой и в дороге через тайгу съел обеих сопровождающих зеков. Жена тоже бывшая зечка к пристрастиям суженного относилась спокойно.

Они, нелюди, еще и пирожками с мясом торговали. А жертвами выбирали молоденьких…

Испуг перед печальным концом себя самого из-за изменений, внесенных в прошлое, был силен. Кокон стал проницаемым, я с трудом довел беспамятную тушку до родного дома и надежно заархивировал в прозрачном коконе пьяное сознание себя малолетнего.