– Пусть так, – повторил он убеждённо. – Но какая разница, в каких обстоятельствах, при каких условиях ты меня любишь? Ведь это не меняет того, что мы чувствуем! Какое значение имеет то, что находится вне нас? Я тебя люблю. Полюбил в тот самый момент, как услышал. Ты как будто звала меня.

Геннадий вопросительно заглянул в ласковые глаза Эллы. Увидев, что на её лице появилась улыбка, замолчал. Больше они не разговаривали. Ощущая рядом с собой ровное дыхание, Геннадий подумал: «Вот было бы здорово, если бы этот чёртов Антонио куда-нибудь исчез! Провалился бы в преисподнюю, где ему самое место, судя по его бесовскому обличью!» Но испанец никуда не провалился, остался на месте. Семь дней отдыха он как привязанный ходил по пятам жены, не давая возможности развлекаться, и строил из себя обиженного, обделённого её вниманием человека. Всем жаловался, рассказывая, как Элла – назло ему! – ходит в бикини, и без конца упрекал жену в бессердечности.

Геннадий тоже не оставлял Эллу, всегда бывая там, где бывала она в сопровождении ревнивого мужа. Он мучился не меньше Антонио, наблюдая за тем, как Элла плавает, загорает, как играет в пляжный волейбол. Отдых превратился в напряжённое ожидание новых встреч, за которыми, Геннадий знал, не последует ничего, кроме ласковой улыбки. Но и эти улыбки, брошенные, когда Антонио смотрел в сторону, сделали своё дело. Геннадий потерял голову. Мысль о скорой разлуке ужасала его. «Может, поехать за ними, притворившись путешественником или другом? Или наняться работником на виноградник? Глупо! Глупо! Но что же делать?» – думал он, зверея от невозможности найти выход…

Урывками он рассказал Элле о службе в Афганистане, о том, как был ранен и демобилизован. О том, что это спасло его: весь взвод вскоре погиб. Рассказал об учёбе в университете, о работе, о разводе с женой, о привычке пить кофе на ночь. Глядя на сосредоточенность, с которой Элла слушала, Геннадий любил её ещё сильнее, он будто стремился наговориться наперёд, предчувствуя впереди пустоту. Однажды улучил момент и спросил, имея в виду постоянные придирки Антонио:

– Он и дома такой? Как ты терпишь? Никогда не хотелось уехать?

– Нет, дома легче, там ведь кругом один виноград. И наши дети, – ответила с усмешкой Элла, и выражение глубокой грусти появилось на её лице.

…Она пришла к нему ночью, накануне отъезда, чем страшно напугала Геннадия.

– Ты здесь?! А твой цербер?! – шёпотом закричал он, открывая дверь в первом часу ночи и в каком-то жутком восторге кинувшись целовать Эллу. – Я за тебя боюсь.

– А! – щёлкнула пальцами Элла, как в первый день их знакомства. – От радости, что завтра наконец уезжаем, пьёт в баре. А вернётся без меня, скажу, что гуляла! Пусть!

Она порывисто обхватила голову Геннадия руками и стала целовать его – сильно, жадно, словно воду пила в летний зной. В ответ он крепко обнял женщину, ощущая, как мелко дрожит её тело под прохладным на ощупь кимоно, как она сбрасывает сабо, становясь меньше ростом, и как выскальзывает из его рук на покрытый ковровой дорожкой пол…

Часа в три ночи она заснула, безмятежно и спокойно, а он лежал рядом с ней в широкой кровати и курил, размышляя над тем, как же он её отпустит после всего, что произошло между ними? После её слов и его обещаний? После общих надежд? А если отпустит, то как он будет без неё? Дикость! Неправда. Нелепость…

В пять часов он разбудил Эллу, сказав, что, наверное, пора. Вдруг испанец вернулся?

– Пусть! Это неважно! Помни, я люблю тебя, – целуя его в плечо, с улыбкой ответила Элла, накинула на себя кимоно, сунула ноги в сабо и ушла.

Как только дверь захлопнулась, Геннадий провалился в тяжёлый, беспокойный сон. Очнулся он оттого, что лучи поднявшегося солнца прорвались между портьерами и били в глаза. Прикрывшись халатом, выбежал в коридор; соседний номер был открыт, в нём убиралась горничная, чернявая женщина в белом переднике с ажурной коронкой на голове. Она посмотрела на взъерошенного туриста и равнодушно сказала:

– Se acaban de ir[8].

В течение нескольких последующих лет Геннадий продолжал летать в Каталонию, в приморский город, где познакомился с Эллой. Бродил по отелям и пляжам, внимательно разглядывая отдыхающих, но ни разу так и не встретил Эллу. Через пять лет хотел продать свою московскую квартиру и уехать в Андалусию, чтобы пешком обойти все виноградники, но вместо этого женился на женщине младше себя на двадцать лет, а ещё через год превратился в скучного, брюзжащего человека, надоедающего молодой жене бесконечными придирками. Ему всё время казалось, что всё, что она делает, она делает ему назло.

На нашем курсе все звали её Сапфо, хотя она была просто Машей, Марией. По имени к ней никто, кроме преподавателей, не обращался. Мы считали, что она очень похожа на греческую поэтессу, жившую так давно, что и вообразить трудно. Сходство тем более изумляло нас, что не признать его было невозможно. Если, конечно, портрет в учебнике был портретом Сапфо, а не какой-нибудь неизвестной гречанки. С другой стороны, если и так, всё равно удивительно! Ведь Марию и ту, на которую она была похожа, разделяло больше двух тысяч лет!

Мы заметили сходство на одном из семинаров, когда рассматривали иллюстрацию – фреску с изображённой на ней поэтессой: слегка прикоснувшись тонкой палочкой для письма к своим губам, Сапфо задумчиво смотрела мимо нас. Кто-то воскликнул: «О! Ну просто вылитая Дудкина!» Все обернулись на Машу, сидевшую в последнем ряду. Отложив в сторону учебник по античной литературе, она мечтательно смотрела в окно. Похожесть было поразительной – такое же овальное, несколько удлинённое лицо, прекрасные крупные глаза, великолепной формы нос с небольшой горбинкой, маленький круглый рот и мелкие тёмные кудряшки вокруг головы. Только кожа была менее смуглой, чем у Сапфо; вместо загара по Машиным щекам бегали яркие весёлые веснушки. С того и пошло – Сапфо.

Мария не возражала, Сапфо так Сапфо, неплохой вариант по сравнению с Ватрушкой, например. Это слово прилипло к ней в детском саду после того, как в ответ на вопрос воспитательницы: «Что бы ты хотела получить в подарок от Деда Мороза?» – Маша, не задумываясь, сказала: «Ватрушку! С творогом». Так её и дразнили вплоть до третьего класса и отстали лишь тогда, когда Маша, проявив скептицизм, перестала обращать на глупые насмешки внимание. И сейчас, в ответ на колкости относительно любовных пристрастий далёкой поэтессы, иронично отвечала:

– Эх, глупые вы люди, ничего не понимаете в жизни. Древние греки ценили красоту – прежде всего физическую. Воспевали её! Воспевали чувства, вызванные красотой. Вы же хотите всё свести к банальной лесбийской любви. Нет, это слишком просто. Сапфо – поэтесса! Известно ли вам, что её уважали мужчины-поэты? За ум и новшества в стихосложении?

Мария вдохновлялась своими рассуждениями, будучи готова рассказывать и дальше, но вскоре останавливалась, видя, что подобной серьёзности от неё никто не ждёт – этого хватало в учёбе – и замолкала. Она много читала, слыла умницей, эрудитом и всегда имела собственное мнение. Но вот своих сигарет у неё никогда не было, поэтому все знали, что она скажет, когда забежит на большой перемене в курилку: «Ну, кто угостит меня?» – и заранее отворачивались от её насмешливого, настойчивого взгляда, потому что Машкина привычка клянчить всем надоела.

А она стояла рядом, продолжая давить на сознание: мол, некрасиво, вы что, не друзья? И кто-нибудь из парней нехотя протягивал сигарету. Мария брала её, ждала, пока кто-то другой протянет спички, и с наслаждением закуривала. Вдыхая, она поочерёдно прищуривала то правый, то левый глаз, а когда выпускала дым, всегда старалась направить его подальше от себя, чтобы родная бабка, у которой она жила, не учуяла запаха сигарет. Для верности Машка издавала громкое «фу!», вытягивая губы трубочкой, но дым всё-таки опускался на неё, и тогда она начинала махать руками, отгоняя его от себя.