Бросив кленовый листок, Вика подняла глаза на мужа.

– Теперь ты всё знаешь, – сказала она, успокаиваясь, и попросила налить горячего чая.

Муж смотрел на неё во все глаза, не замечая, что оладьи подгорают, не слыша просьбы о чае.

– Это неправда, – сказал он убеждённо.

– Правда, – ответила Виктория и зябко поёжилась.

На кухню вбежал Алёша: на его щеках лежал чистый румянец, волосы были мокрыми после душа, глаза сияли радостью. Мальчик приготовился рассказать Вике о шустром ёжике, за которым гонялся всё утро, и о том, как ёжик спрятался в норке; о том, как Алёша обогнал отца, когда они побежали наперегонки, отец запнулся и упал. Конечно, Алёша подозревает, что папа сделал так нарочно, но всё равно было весело.

– Папа! – закричал мальчик, смешно двигая носом, принюхиваясь. – Пригорают оладьи!

И кинулся переворачивать их вилкой, как это делал всегда отец. Кирилл опустился на стул рядом с Викой. Не обращая внимания на дым, идущий от сковороды, он принялся рвать один за другим широкие кленовые листья, вдруг ставшие неприятными. Они раздражали своей оранжевой окраской, напоминая о том прекрасном настроении, которое ещё минуту назад владело Кириллом, обещая минуты счастья в кругу семьи; теперь листья выглядели как насмешка. Радужное настроение было непоправимо испорчено. Оно, как подгоревшие оладьи, которые Алёша выбросил в мусорное ведро, упало в прошлое, превратив это утро в самое худшее из всех, которые были у них с Викой…

Блестит мокрый после дождя асфальт на близкой дороге, в небольших лужах отражается свет вечерних фонарей, все столики в уличном кафе заняты. Мы прошли несколько кварталов по одной из центральных авеню Парижа, прежде чем нашли себе место. Можно подумать, что весь город вышел на улицу, чтобы за чашечкой кофе обсудить последние новости; всех интересовало, останется ли Жак Ширак на второй срок? Выборы были в самом разгаре.

– Только очень благополучные люди, сытые бездельники могут так проводить время, лениво и бессмысленно, – говорит Василий, энергично опускаясь в плетёное кресло на краю тротуара и оглядываясь.

Это приземистый, черноволосый мужчина тридцати пяти лет, темноглазый и смуглолицый. Он приехал из Москвы купить свадебный подарок для своей невесты и не перестаёт удивляться беззаботности французов.

– Поглядите, – кивает он в разные стороны, – расставили стулья, сидят сплетничают, рассматривая прохожих, наслаждаются. Реалити-шоу!

– У нас в Сочи тоже сидят, – замечает Кузьма, снимая пиджак и вешая его на спинку кресла. – Но нет ощущения, что сидят в удовольствие, там ведь публика какая? Временная. Значит, как бы люди ни надувались показать, что им здорово, всё-таки видно, как они торопятся. Назад, к проблемам, к телевизорам. Про Москву и родной Петербург и говорить нечего. А тут никто никуда не спешит, ощущение, что все у себя дома. Французская лень заразительна. Нет, не хватает нам их расслабленности!

Кузьма в Париже не первый раз, он ездит сюда по делам фирмы едва ли не каждый месяц и считает себя знатоком французской кухни, поэтому даёт нам с Василием советы, какое вино выбрать к антрекоту. Он сухощав, рыжеват, очень высок и в своём летнем бежевом костюме выглядит настоящим франтом по сравнению с Василием, одетым, как и я, в джинсы и рубашку. Кузьма на два года младше меня, ему тридцать семь. Мы познакомились вчера в отеле, куда въехали одновременно, а сегодня, встретившись за завтраком, решили поужинать втроём.

Нам приятно сознавать, что мы молоды, здоровы, что у каждого из нас есть небольшой бизнес в России, который позволяет нам быть сейчас здесь, среди французов, и чувствовать себя вполне благополучными людьми. Нам известно друг о друге немного: Василий специалист по недвижимости, у него скоро свадьба. Кузьма владеет туристической компанией, женат, имеет маленькую дочку, а у меня охранное ведомство, жена и двое детей. Этих сведений вполне хватает, чтобы надеяться на дружеский разговор, а наше общее радужное расположение духа вызывает желание пооткровенничать. Хочется в чём-то признаться, рассказать о чём-то личном, но, не зная, с чего начать, мы улыбаемся, поглядывая друг на друга, и ждём заказ.

Нам достались места у самого края навеса, мы сидим лицом к дороге, люди проходят в нескольких сантиметрах от нашего столика, вся улица перед нами. Не видя соседей за спинами, мы слышим их общий говор, иногда прерываемый хохотом взъерошенного молодого человека слева от нас. Парень настойчиво пытается что-то втолковать своей подруге, белобрысой, большеротой девушке, похожей на подростка, которая совсем не слушает его. Он снова и снова наклоняется к ней, чтобы отвлечь от журнала, но, видя её демонстративное молчание, начинает нервничать.

Стараясь скрыть это, парень закидывает ногу на ногу и вызывающе хохочет. Здесь не принято громкое поведение, он знает. Но тем не менее продолжает подбадривать себя нарочито грубым нервическим смехом и машет в воздухе ногой. Уловки не помогают ему, он не может взять нужный тон. Воскликнув «Mon cher! Mon cher ami!», молодой человек замолкает и минуты две сидит, энергично качая оранжевой туфлей и постукивая кончиками пальцев по столу, и вдруг, не выдержав равнодушия девушки, вскакивает, кидает ей в лицо лёгкий полосатый шарф с шеи, останавливает проезжающее мимо такси, прыгает в него и уезжает.

«Любовь!» – уважительно переглядываемся мы и утыкаемся в тарелки, которые нам приносит индусского вида официант. Сочный, слабо прожаренный антрекот в винном соусе великолепен, а лёгкое божоле и впрямь отлично к нему подходит, как подходит оно и к этому раннему летнему вечеру, который настраивает нас на лирическую волну. Через несколько минут, отложив вилки, мы откидываемся на спинки стульев и закуриваем. Махнув рукой гарсону, я прошу принести три кофе.

– Как вы думаете, почему они поссорились? – начинает разговор Василий, незаметно косясь на соседний столик, и мы, чувствуя, что его вопрос неспроста, начинаем поглядывать налево. Оставшаяся в одиночестве девушка не расстроилась, заказала пиво и теперь потягивала его мелкими глотками из бокала, не переставая листать журнал. На лицо её падали неровные пряди волос, которые она то и дело убирала, заправляя за уши. В такие моменты мы могли видеть прямой, немного широковатый для узкого лица нос и опущенные вниз глаза. На запястьях тонких рук болтались многочисленные браслеты; рваные джинсы были украшены пёстрыми заплатками, пришитыми как попало.

– Из-за шарфа, – шутит Кузьма, пуская дым впереди себя и наблюдая за тем, как дым тает в воздухе над столом. – Яркая расцветка не понравилась мадам, а мсье убеждал, что имеет право на собственный вкус. Обиделся, ушёл. Шарф оставил. Назло.

– Она напомнила мою первую любовь. Мои студенческие годы, – не слушая Кузьму, медленно говорит Василий. Он машинально приглаживает свои аккуратно подстриженные волосы и задумчиво, удивляясь совпадению, произносит: – Такая же носатая, глазастая, похожая на девочку-подростка! Французская внешность, надо сказать. – И обращается к нам, проверяя, готовы ли мы оторваться от созерцательного настроения, чтобы выслушать его: – Не поверите, как она умела целоваться! Потрясающе. Как самая развратная женщина, чем заводила меня в считанные секунды! Голову терял от восторга!

– Почему же ты отпустил её? – спрашиваю я, заинтригованный таким вступлением, продолжая исподтишка разглядывать француженку, которая кажется мне довольно милой.

Лет двадцати пяти, не больше, судя по ясному, слегка бледноватому лицу и трогательной шее, так робко выглядывающей из выреза тёмной футболки, что я невольно улыбаюсь, глядя на неё, а про себя думаю: не преувеличивает ли наш приятель насчёт разврата?

– Можно сказать, не просто отпустил, прогнал! Грубо и жестоко, – признаётся Василий, ударяя правой ладонью по столу, а нам с Кузьмой при виде его затуманенного воспоминаниями лица становится любопытно.