– Ваша переписка с Пушкиным опубликована. И все, что написал Пушкин, – тоже, значит, этот мир по определению не может быть плохим.

– Склонен согласиться с вами, раз так, – улыбался он одними глазами, а я кусала губы от радости и красоты происходящего. – Простите, если невольно обидел вас недоверием… и был мало учтив, – даже потупился он.

– Полно, что вы, да я бы на вашем месте… одним словом, вы образец сдержанности, слишком удивительный для этого мира, – попыталась я взять с него в этом пример. – Но я вижу, как вы устали – и от волнений, и с дороги – и я, признаться, также. Надеюсь, вы не откажетесь стать моим гостем… хотя бы на сегодняшний день? – мне было ужасно неловко произносить эти слова – по сути, у него не было выбора, а я пользовалась этим, и не могла честно сказать, что мне ничего от него не нужно…

– Мне, право, крайне неловко будет еще и стеснять вас, – начал он так неуверенно, и я почувствовала, что это была лишь формальность. Быть может, на языке его времени – совершенно необходимая перед тем, как согласиться. Но я была не настолько искушена в нем, чтобы мастерски ответить что-то уместное в таком случае.

– Поверьте, вы очень обяжете меня, если сейчас мы поедем в сторону дома. Боюсь, поиски другого пристанища для вас могут занять немало времени, особенно в такой час, – говорить ему о том, что без паспорта у него вообще не выйдет никуда вписаться, я не рискнула.

То ли моя интонация, то ли откровенно усталый вид вызвали на его лице такую тонкую снисходительную улыбку, и я не без трепета заметила, как она почти в точности повторяла контуры той, что светилась у меня в голове.

– Поедемте, я готов.

Мы шли сквозь здание и поворачивали к пригородным кассам, пробираясь летними вокзальными толпами, смесью малоприятных запахов и звуков. Среди той концентрации повседневности, которая была не лучшей для первого знакомства с городом, но выбирать не приходилось. Я изредка выхватывала взглядом краешки его жестов: как он поднимает брови, морщит нос или расширяет глаза чему-то, невиданному прежде. Чувствовала, как суетливо он уворачивается от не слишком учтивых встречных прохожих, невольно прикасаясь ко мне плечом. Он тепло и утвержденно высился рядом, а я замечала за собой странное переутомление – и телесное, и от эмоций: у меня даже щеки устали улыбаться, потому что это было единственным способом справляться с красотой. У меня стучало в висках и моментами слегка даже рябило перед глазами, но я прекрасно понимала, что, даже оказавшись в постели после всех событий этого дня, едва ли сразу усну. Это было такое подзабытое обострение всех чувств, которое умеет давать творчество, но теперь пришлось признавать, что и жизнь тоже.

– Какое удивительно грациозное строение! – вдруг остановившись, произнес он.

Пожалуй, гостиница Ленинградская получила свой лучший комплимент, я даже ей позавидовала. Нет, на самом деле меня откровенно восхищало то, как среди самого, как мне казалось, грязного и неуютного места в этом городе, среди пугающих электронных и человеческих возгласов, недоодетых тел и агрессивных запахов, он поднял голову вверх и увидел красоту. Человек классической эпохи. С этой помогающей существовать иерархичностью, которую мы в своем постмодерне уже растеряли.

Не забывая о неуместности сейчас слова «гостиница», чтобы не сбить его с правильного пути, я думала, как избежать словосочетания «сталинские высотки». Нет, это был не тот топографический квест, к которому меня готовила жизнь.

– Да, оно – часть ансамбля этой площади, которая носит имя Трех вокзалов. Также у этого здания есть еще …шесть близнецов, которые вы сможете увидеть в ближайшие дни, – я ужасно была довольна своей путеводительной репликой, особенно тем, что сказала вы, а не мы.

Наконец, мы миновали турникеты и вышли на перрон.

– Снова железная дорога? – удивился он, оглядевшись по сторонам.

– Да, это самый удобный способ добраться ко мне.

– Евдокия… как вас по батюшке? – вдруг неловко начал он.

– Николаевна, но можно лучше без батюшки, прошу вас. Теперь по отчеству принято обращаться лишь к тем, кто старше, – да, я утрировала, но могла же я позволить себе хоть что-то в свою пользу. Хотя на самом деле в моей голове уже замышлялись другие, более или менее безобидные способы истолкования новой для него реальности.

–… Хорошо, будь по-вашему, – почти не улыбнулся он, и голос его звучал озабоченно. – Скажите прямо, мой визит не скомпрометирует вас?

– Поверьте, это слово тоже давно устарело, если только речь не идет о паролях в браузере. Нет, я не то хотела сказать – этика сильно изменилась, и общественная оценка значит в ней все меньше. Сейчас вас это может оттолкнуть, но, я надеюсь, мы сможем поговорить спокойно и всерьез, и вы, как гуманист, все оцените. Одним словом, нет, не скомпрометирует ни капли.

Не уверена была, что он что-то понял – скорее, я увела его от скользкой темы. На удачу к нам подъехала электричка. Ура, можно будет пятнадцать минут отвлекать его от неудобных вопросов видами из окна.

Вагон был счастливо полупустым, мы сели напротив, и пылинки на моих глазах кружились в прорези солнечного луча перед его лицом. А он, по-детски чуть выставив нижнюю губу, любовался через стекло Останкинской башней в каком-то почти благоговейном трепете.

Он, кажется, тоже подустал от впечатлений, затекшей шеей опустившись на спинку сиденья. Я не выдержала вида его безумно удавливающего воротничка.

– Петр Александрович… ваш воротник, он меня пугает. Вам же явно сейчас душно и неудобно. Уверяю вас, вы не скандализуете ни меня, ни господ кругом, – многозначительно обвела я взглядом пассажиров, большинство из которых были в шортах и майках, – если немного его ослабите. Я могу закрыть глаза, если вам угодно. Это предупреждение исключительно в целях вашей безопасности в вагоне электропоезда, температура воздуха в котором сейчас превышает норму, – как я удачно скосплеила несуществующее объявление, однако. Мне казалось, он так законопослушно внимал им, твердящим эти ушисносящие формулировки про «профилактику пожарной безопасности». Его смятенный разум, видимо, не в состоянии сейчас был считывать речевые ошибки, лишь находил в этом бесплотном заботливом голосе какой-то необходимый иерархический покой.

– Вы думаете? – нерешительно произнес он, поднимая руку с колена.

Я, скорее, для вида прикрыла глаза ладонью, а сама сквозь пальцы и опущенные ресницы жадно смотрела, как он расстегивает пуговицы. И это было необыкновенно волнующее зрелище. Температура воздуха была сильно выше нормы. «Станция Хорниво, конечная, поезд дальше не идет. Все, я официально становлюсь опасной для этого господина. Как же непросто будет держать себя в руках. Ну а кому сейчас легко, и не такие квесты проходили», – мне пришлось отвлечься от этих не слишком оптимистичных мыслей, потому что нам пора было двигаться к выходу.

– Еще одна машина? – беспечный великовозрастный мальчик передо мной познавал удивительный мир общественного транспорта и, к счастью, не догадывался, что происходило со мной по его милости.

– Автобус – что-то вроде омнибуса, которые не так давно затеял у вас купец Синебрюхов, – оживилась немного я. Набежала спасительная тучка, микрорайонная жизнь приятно обволакивала зеленью после жаркой открытой площади, становилось почти прохладно, и это походило на настоящее счастье. – Вам приходилось пользоваться таким?

– Нет, как-то не было повода. Моя жизнь вся устроена кругом университета, а летом на Лесном, куда, я слышал, даже ходят какие-то новые машины, но мне привычнее на своих.

– Понимаю, вот этим ребятам тоже, – кивнула я в сторону стоянки автомобилей, – но нам придется еще немного потерпеть общественную духоту, вы уж простите. Нам повезло, что сегодня выходной, а в иной будничный вечер происходящее на остановке очень похоже на эту карикатуру (я решила найти рисунок из сатирического журнала, который, быть может, попадался ему на глаза: там был изображен омнибус и пытавшаяся набиться в него толпа людей). – За два столетия картина час-пика, по-моему, ничуть не изменилась.