– Две тысячи двадцатому… чему?
– Нет, не кругу ада, вы не подумайте. Году от Рождества Христова. Вы только не переживайте слишком, пожалуйста, – это какая-то странная вселенская шутка, и я в ней такое же ничего не понимающее действующее лицо, как и вы. Но я уверена, что дело тут в поезде, и этот билет доставит вас домой… туда, к вам… обратно, – поняла, как нелегко дались мне последние слова. Он молчал, медленно оседая на парапет, что, вероятно, в прежней жизни не входило в его привычки.
– Вы поверьте, я не сумасшедшая, и вы тоже, и вы совершенно точно проснулись – в современности в таких случаях говорят «ущипни меня», – ну все, я уже начинаю болтать лишнее. – Простите. Я не разыгрываю вас и не желаю вам зла, просто… знаю, какое прекрасное значение сокрыто в вас для русской культуры и теперь просто чувствую себя обязанной хоть как-то вам помочь… Вам же придется скоротать эти две недели в Москве… так или иначе.
Он мужественно выдыхал, даже не пытаясь ослабить воротник. Это была такая удивительно зримая метафора аристократического самообладания, что я восхитилась даже не совсем им самим.
Он опустил голову и говорил будто сам с собой:
– Нет, это решительно какое-то недоразумение – за мною должен был приехать человек Василья Андреевича…
– Он не приедет, – не сдавалась я, – он остался в 19-м веке, а вы теперь в 21-м, и я прошу вас не мучать себя, и попытаться это принять.
– Барышня, – поднял он ко мне такое беспомощное лицо, что мне было бы стыдно расстроиться из-за того, что он не назвал меня по имени, – быть может, я могу просить вас об одолжении проводить меня к врачу?
Вот и первая рассыпавшаяся иллюзия – где-то на глубине меня теплилась маленькая надежда (это выражение было нашим с ним лексическим мэтчем), что он скоро смирится с положением потому что … ему понравлюсь я. Да, это максимально сейчас мэрисьюшно звучит, но я же своими глазами читала не одно его письмо с неясными мечтами «провести несколько месяцев с существом». Меня нереально окрылила и подкупила тогда этa его едва ли сознательная склонность к несерьезным отношениям. Конечно, это могло быть больше надуманно, чем правдиво, но я привыкла хвататься за самую крохотную ниточку, чтобы сроднить его с собой. А теперь передо мной был живой человек, совершенно беспомощный и не уверенный даже в собственном месте среди этой реальности. Конечно, ему было не до мыслей о разных существах. Он разглядеть меня толком не успел, я пока для него, кажется, была лишь частью чего-то чужого, враждебного, куда его вдруг вынес сумасшедший вагончик.
– Нет, к врачу вам точно не надо. То есть, с вами все в порядке? Может, воды? – забеспокоилась я и протянула ему бутылку.
– Что это? – неуверенно ощупывал он пластиковое горлышко.
– Простая вода, без газа. Поверьте, я вам не враг, – попыталась я сделать вот это лицо кота из «Шрека», глядя на него снизу вверх.
Видимо, жажда оказалась сильнее опасений – он делал осторожные глотки, а я исподлобья любовалась его вздрагивающей шеей, находя в мгновении красоты какое-то маленькое успокоение среди этих адреналиновых горок.
– Благодарю, – сдержанно произнес он.
– Давайте так, – воспользовавшись его молчанием, начала я, не без опаски за собственную слишком активную позицию, которая могла его еще больше насторожить, – если вам сложно поверить мне, попробуем обратиться к технике. Искусственному разуму, который в наше время начинает уже теснить человеческий. – С этими словами я достала телефон, не решаясь нажать на разблокировку и выдавая собственное волнение нервными пальцами.
– Что это за затейливое зеркальце? – вдруг теплее отнесся ко мне он. Я просияла от умиления, пряча слишком открытую улыбку.
– Это снаружи отчасти зеркальце, но на самом деле – что-то вроде очень мощных часов… устройство которых позволяет, например, узнать погоду в любой точке света. Или прочитать любой текст мировой литературы (кажется, я использовала запрещенный прием в отношении филолога, но поднимать глаз не решалась, так что его реакция осталась для меня непознанной) – Однако, нам сейчас всего лишь нужно узнать, который час, – выдохнула я, нажала кнопку и поднесла повыше экран с высветившейся датой.
Краем взгляда я заметила неровное крестное знамение с его стороны. Как же мне хотелось найти способ успокоить его, приложить любые усилия, чтобы создать кругом новую плюшевую зону комфорта и оставить его там пить ментальное какао с зефирками, но эгоистическая часть меня строила другие планы и, как обычно, побеждала. К тому же, у меня просто не было никаких идей, и он пугал меня своим оторопелым молчанием.
– Я не слишком вас обрадовала, да? – решилась я повернуть к нему лицо.
– Наваждение какое-то, – пробормотал он, совершенно отчаявшимся жестом приложив руку ко лбу.
– Послушайте, давайте дойдем до церкви. Это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным с ваших времен. Быть может, там вы сможете успокоиться… подышать вневременным воздухом, подумать… что-то решить.
– Был бы крайне признателен вам, – вдруг ожившим и почти ласковым голосом отвечал он, будто цепляясь за спасительную возможность еще какое-то время не принимать пугающую действительность.
Я благословляла свою внезапную находчивость, то есть, конечно, благодарила что-то большее за нее.
– Отлично, я так рада! – едва не подпрыгнула я и была в состоянии лишь констатировать, что с регуляцией эмоций у меня по-прежнему все обстоит не очень. – Здесь не так далеко, ближайший от нас храм – Петропавловский на Басманной, туда ходил Чаадаев, например, – постаралась я населить этот мир знакомыми ему именами. Я увлекала его за собой, и мы медленно двигались в сторону вокзала. – И он, кстати, чем-то напоминает ваш Симеоновский храм на Белинского… ну, то есть у Набережной Фонтанки, возле цирка… нет, цирка там, наверно, в ваши времена еще не было… простите, я плохо знаю Петербург…
– Как вы сказали? Что значит на Белинского? – остановился даже он. Я с удовольствием заметила, как приподнялась его бровь, и едва не рассмеялась в голос.
Ну конечно! Сильную эмоцию в нем вызвала не диковинка в моих руках, и тем более не мое принятие, но праведное негодование. Как я узнавала в этом его полемически запальчивую интонацию из писем, даже предаваясь которой он оставался мягким и неспособным на грубость. Но все же Белинского он терпеть не мог и не сумел остаться равнодушным к одной этой фамилии. Кажется, мне придется расстроить его еще чуть больше.
– Да, боюсь, мир, в котором есть улица в честь Белинского, еще меньше заслуживает вашего внимания… надеюсь, ее уравновесит Пушкинская площадь? Или библиотека имени Дельвига? Я отведу вас туда, там суперкрутые трамваи и масонский храм… – я увлеклась и не сразу заметила, как он застыл перед электронным табло, где светились время и сегодняшнее число.
То ли его поразил масштаб изображения, то ли тот факт, что внешний мир вторил моим попыткам достучаться до него, но по выражению его лица я догадалась, что он приближается к какой-то степени принятия. «Табло находится в стадии настройки», – смеялась я про себя и мечтала, что за это время мы сблизимся, и я смогу объяснять ему такие шуточки. Это были лучшие планы на ближайшую жизнь.
Он медленно развернулся ко мне, вытирая лоб рукой, и удивительно ясным голосом, так не совпадавшим с его состоянием, произнес:
– Неужели это правда?
Я улыбнулась, удерживаясь, чтобы не тронуть его за плечо.
– Помните, как говорил Дельвиг: если три человека сказали тебе, что ты пьян, то пора лечь спать. Действительность подтвердила вам мои слова дважды – может быть, стоит прислушаться?
– Откуда вам это известно? – уже без прежнего недоверия, каким-то живым, почти предающимся тоном обратился он ко мне.
Он еще ничего утвердительного не сказал, а мне уже уверенно казалось, что в нем будто случился щелчок, что внутри него что-то согласилось с происходящим. Что он готов был принять мир, в котором остались имена дорогих ему людей и какая-то связь с ними. И я возлагала, быть может, завышенную, но такую живительную надежду, что моя маленькая роль в этом тоже есть. Что я, даже не изыскивая слов, нечаянно стала этим необходимым для него проводником между эпохами. И это рождало совсем несметную и сверкающую мысль о том, что он сможет принять и меня.
