— Бля! — не сдержался Жан за ее спиной, когда сам увидел причину внезапной задержки.
Поворачивать обратно было поздно. Их заметили. Разговоры потухли сами собой и вслед за случайной — первой — парой глаз потянулись другие. Теперь любопытные женские взгляды прыгали по растерянным лицам незнакомцев и скользили по их невзрачной одежде.
— Жан! Что это за место? — Микаса невольно вцепилась в перила.
Он ничего не ответил, вместо этого решительно взял ее за локоть и на этот раз первым направился вниз по лестнице, вынуждая Микасу следовать за собой:
— Пойдем.
Однако она не сдвинулась с места. Застыла, будто зачарованная, не в силах оторвать взгляда от убранства просторной комнаты и ее обитательниц. Микасе казалось, что вместе с ней остановился ход времени и исказилась реальность. Разве подобное место могло бы существовать в гетто? Она мазнула взглядом по окнам, чтобы убедиться в том, что там, за стеклами, по-прежнему плавилась под летним солнцем улица, на которой все еще жались друг к другу дома, а угрюмые люди со звездой на нарукавнике брели по своим делам… Но ничего не увидела — сквозь наглухо запертые ставни не смог пробиться ни один солнечный луч, и искусственный свет керосиновых ламп заменил день на иллюзию ночи, а женщин, казалось, превратил в кукол с отдающими фарфоровой белизной лицами, черными глазами и яркими «кровавыми» губами. Их было шестеро: младшей, наверное, не больше четырнадцати-пятнадцати, старшей — лет около сорока. И все они, застигнутые Микасой и Жаном за праздной болтовней, так и замерли в раскрепощенных позах на пуфах и диванах, обитых красно-черным плюшем, и не сделали ни единой попытки прикрыть перед незнакомцами свой неподобающий вид. Задранные до бедер подолы струящихся платьев и глубокие вырезы декольте, фривольно разведенные колени и вопиющая напускная роскошь жемчужных нитей бус вокруг шей и тонких запястий… Бесстыдные красивые куклы, одетые в шелка и разврат поверх погребального савана тотальной нищеты гетто.
Догадка острым крюком вонзилась Микасе в живот и выпотрошила из нее остатки сил, а затем вспорола нутро до горла, где застряли слова:
— Жан? Это что… — язык плохо слушался, — публичный дом?
— Да, — ответил он глухо и снова потянул за собой.
Жан почти насильно оторвал ее от перил и потащил вниз. Он смотрел себе под ноги, будто отгородился от всего вокруг: будто эти соблазнительные женщины не были ему интересны и ему не было стыдно за то, что он слышал от них, пока продолжал тянуть Микасу за собой.
— Эй, красавчик! Возьми и меня тоже. Уверена, такого жеребца на нас обеих хватит, — звонко рассмеялась одна из девушек.
— За полцены для тебя, — подхватила вторая.
— Эй, дамы, да я бы и бесплатно отдалась.
Плюшевая комната зазвенела от хохота, а Микаса вспыхнула от стыда. Она почувствовала, как нестерпимый жар сжег ее щеки и уши, прокатился тяжелой волной по спине и расплавил кожу под рукавом там, где пальцы Жана обхватили руку.
— Не слушай их, — услышала Микаса бормотание.
Жан сжал ее локоть еще сильнее и попытался ускорить шаг, но ноги никак не хотели идти. Ей казалось, что спертый воздух стал плотнее воды, и она, захлебываясь в тяжелом аромате духов и грязи слов, с неимоверным усилием продирается вперед через эту вязкую субстанцию. А еще ей отчаянно хотелось вырвать руку из захвата, чтобы закрыть уши и не слышать больше ни звука из уст женщин, которые посчитали ее одной из них и, сами того не осознавая, погрузили Микасу в огненную жижу альтернативной реальности, где Эрен не смог убить работорговцев.
Все издевательства Шадиса над кадетами, вся прямолинейная грубость военных и порой резкие слова капитана Леви никогда не покушались на гордость и достоинство Микасы… Даже грязное предложение Яниса Цукурса, высказанное им тет-а-тет в кабинете, унизило ее не так сильно, как издевательские смешки этих продажных женщин:
— Хорошенько ублажи его, азиаточка, чтобы он к нам и в следующий раз вернулся.
Потому что там, в солнечном кабинете Цукурса, не было Жана. И как смотреть теперь ему в глаза, зная, что он пришел и нашел ее в этом доме порока?
— Где Янис успел добыть такую цыпу? Вот пройдоха — небось сам же первый и опробовал.
— А как же! Ты, Герта, будто еще сомневаешься в этом…
Как отмыться от грязных фраз?
Голова внезапно отяжелела, и в горле окончательно пересохло. Микасе стало жарко, душно и тошно. И даже на улице эти ощущения никуда не исчезли, а первое же резкое движение, когда она рванула вперед к колонке на углу, прокатилось по вискам ударом молота. Плохо. Очень плохо.
Вода казалась Микасе ледяной, но она умывалась до тех пор, пока руки не заломило от холода. И все-таки вода не спасла: головная боль окончательно стянула виски железным обручем мучений. Чертова мигрень, как же не вовремя. Микаса оглянулась по сторонам в поисках места, куда бы присесть, заметила впереди скамейку и без единого слова направилась туда. К счастью, Жан не стал ничего спрашивать и молча пошел следом. Нужно было сказать ему про приступ и попросить несколько минут отдыха, но она не могла заставить себя говорить, потому что знала, что каждое произнесенное слово вопьется в виски болью, как каждый шаг и любое резкое движение отдавалось сейчас в желудке тошнотой, а яркие солнечные блики ножами резали глаза. Даже едва уловимый аромат жасмина от чахлого куста позади скамьи теперь казался невыносимо сладким и тяжелым.
— Мигрень, — все-таки тихо произнесла Микаса, когда опустилась на прогретые солнцем деревяшки и, закрыв глаза, почувствовала, что Жан присел рядом.
— Кажется, напротив какой-то военный госпиталь. Могу попытаться раздобыть там компресс или еще что-то подобное…
— Нет. Просто дай отдохнуть пару минут.
— Тогда положи голову мне на плечо, — предложил он. — Я не буду шевелиться.
Наверное, если бы дело было только в головной боли, Микаса ни за что бы не позволила себе такого. С приступами она смирилась уже давно и так же давно научилась их скрывать от окружающих. Даже Армин с Эреном порой не догадывались, в чем причина ее внезапной молчаливой отстраненности, наверняка списывая все на особенности характера. Но сегодня в Микасе что-то окончательно сломалось и потухло. В ней не осталось ни сил, ни воли терпеть боль — ничего. Микаса ощущала себя пустым сосудом. Без жизни. Без надежды. Без дома.
Без Эрена.
— Спасибо, — пробормотала она, умостив голову на твердом, но таком нужном ей сейчас плече.
Спасибо. Одно слово, в которое Микаса хотела бы вместить все огромное море благодарности к Жану: за то, что согласился проникнуть с ней в гетто в поисках Эрена, и за то, что нашел и вытянул ее из дома Цукурса… за понимание и молчание… за сочувствие и теплое плечо. За то успокаивающее человеческое тепло, что она ощущала сейчас под щекой и которого ей, оказывается, так не хватало в последние месяцы одиночества.
Жан, и правда, не шевелился. Сидя с закрытыми глазами, Микаса слушала его размеренное дыхание сквозь приглушенный шум улицы, и это почему-то ее успокаивало. В какой-то момент она даже поймала себя на том, что невольно подстроилась под него и теперь они дышат синхронно.
Дышала ли она когда-нибудь одним на двоих дыханием с Эреном?
Мигрень отхлынула так же внезапно, как и началась. Жасминовый дурман перестал травить мозг, головная боль постепенно отступала, и Микаса, еще не рискуя шевелиться, все же открыла глаза. Гетто продолжало жить своей повседневной жизнью. Мимо скамейки брели по делам прохожие, серые дома на серой улице заслоняли до одури прозрачно-голубое небо, в котором носились вереницы ласточек, зато черные провалы окон госпиталя казались дырами в бездну ада, где страдали, стонали и умирали люди, и их вина состояла лишь в том, что они родились элдийцами. Микасе захотелось побыстрее выбраться отсюда и забыть про гетто, чтобы не видеть больше ни обшарпанных фасадов, ни пыли на дороге, ни девятиконечных звезд на нарукавниках… Вернуться бы на Парадиз. Домой. Она знала, каково всю жизнь провести внутри Стен, веря, что там — за спасительными Стенами до небес — мир полон чудовищ-гигантов. Теперь она увидела жизнь за другими стенами. Каково это, всю жизнь провести внутри гетто, зная, что там — за колючей проволокой — не чудовища, а целый мир точно таких же людей…
