На занятиях Макс познакомился с Ольгой – разносторонне образованной и продвинутой девушкой. Она разделяла его воззрения, а после того как тот выдал фразу «права – удел рабов» (с некоторых пор вопрос удела стал для него жизненно важным; а где были «права», там незримо присутствовал и дающий эти права хозяин, и возможность их лишиться), Ольга заявила, что тот шпарит прямо по Ницше. Макс открестился, ибо дошел до этого сам, а Ницше и в руках не держал, предпочитая философии художественную литературу. Ольга возразила, что Ницше – не философ в полном смысле слова. Скорее, поэт. Макс пообещал как-нибудь почитать.

Через несколько дней, зайдя на прежнюю квартиру к друзьям, он застал Петю Чела. Тот вертел в руках книгу Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра».

– Подарили, – сказал Чел. – Смотри, надпись: «Пете – сверхЧЕЛовеку». Подхалимы!

– Дай почитать, – ухватился Макс.

– Для тебя и принес…

Читая «Заратустру», Максу казалось, что он эту книгу пишет, за каждой строчкой предвидя следующую. Подобно Ницше (да будет сравнение уместным), он стремился продумать свои чувства до конца. Он верил, что жизнь не обязана быть медленным и мучительным самоубийством – в ней может заключаться иной смысл. Само отвращение давало ему крылья и силы, угадывающие чистые источники.

Мир – это скорбь до всех глубин,

Но радость глубже бьет ключом…

Книга произвела сильный эффект – Максу даже почудилось, что еще немного, и он поймет, что делать. И немедленно сделает.

Боль в сердце следовала за ним повсюду, причиняя дискомфорт, не позволяя забыться и с головой погрузиться в иллюзорное благополучие.

Наследница врачевательных традиций средневекового талмудиста Рабби Моше бен Маймона (в просторечье – Рамбама) – темноликая пожилая Юдифь обитала в многоквартирном доме одного из новых районов Иерусалима. Договариваясь по телефону, она наказала Максу купить в зоомагазине самца голубя.

Уложив пациента на кушетку, знахарка велела заголить живот, и два часа удерживала, прижимая к солнечному сплетению, голубя – до тех пор, пока глаза птицы не заволокло синеватой пленкой. Дохлого голубя Юдифь кинула в мусорное ведро, а перепачканный пометом живот пациента вытерла салфеткой.

Поднявшись с кушетки, Макс понял, что боль ушла. Попрыгал на месте, крутанулся – не болит! Расплатившись со знахаркой, он вышел на улицу.

Охватила эйфория: здоров!

Доехав до дома, он припарковался и заглушил двигатель. Внезапно настроение изменилось: им овладел небывалый, парализующий страх. В мгновение Макс покрылся отвратительно-липким по́том.

Боль последние годы была его неизменной спутницей. С ней он проделал немалый путь, у нее учился и стоял уже на пороге открытия. Но теперь он здоров – здоровье досталось на дармовщину. Выходит, всё хорошо, и завтра опять на работу – влачить постылую жизнь до пенсии? Лучше уж быть больным!

Макс вышел из машины. Боль вернулась: каждый шаг привычно отзывался в сердце. Он шел домой и был не один – он ощущал присутствие. И каждый шаг, помимо боли, отдавался почти осязаемым посылом: жизни не бывать прежней – она изменится, обязательно, скоро.

Потянуло в лес. Отправиться в лежащие за Лифтой Иудейские горы и там заночевать!

Вроде бы незатейливый план настолько не вязался со всей Максовой жизнью, что исполнение граничило с невозможным – требовался подвиг (слово, происходящее от глагола двигать – означает, что от подвижника требуется раздвинуть границы возможного).

На умозрительный взгляд – что проще? На деле же… С компанией – да, на рыбалку или шашлыки – пожалуйста. Родина прикажет – готов! Но без видимой цели и в одиночку?..

Рассудок твердил: ты же не дикий зверь – ночевать в лесу одному. Шакалы с гиенами. Комары. Заблудишься и не вернешься. Сгоришь на солнце, а ночью замерзнешь. Прокатись лучше на машине, с подругой. Сходи к друзьям. Да попросту отдохни перед телевизором!

Лавину рассудочных доводов необходимо было отметать беспощадно.

Он никого не посвящал в замысел: проекция фиксированных представлений о нём друзей и их скепсис дополнительно затруднили бы задачу. После истории, где фигурировали Ципи с Русланом, отношения Макса и Ланы заметно изменились. Они даже съездили в Синай: поплавали среди коралловых рифов, дождались рассвета на горе Моисея (бедуины предлагали за Лану верблюдов, но сделка не состоялась). Теперь они проводили вдвоем практически каждые выходные, за исключением тех, когда девушка навещала родителей в Назарете. В общем, Лане тоже (и в первую очередь) не следовало знать о готовящемся походе в Иудейские горы.

Годы спустя, когда он уже привычно произносил «подви́г», ставя ударение на «и» во избежание искажения смысла бытовой затасканностью этого прекрасного слова и чувствуя себя вправе создавать и использовать смещающий ударения «профессиональный» жаргон, он вспоминал тот период, отдавая должное первому, пускай и смешному, но породившему цепную реакцию, подви́гу.

И был день: в одну из пятниц Макс собрал рюкзак, спустился в Лифту, прошел ее насквозь и оказался на тропе, уводящей в холмы. Стоял май, кругом зеленело: природа еще не успела выгореть и увянуть.

Идти было радостно: город и всё с ним связанное осталось далеко позади, будто и не существовало на свете. Временами он садился и отдыхал, и снова шел. Он пересекал лес и выбирался на открытое пространство, всходил на холмы и спускался в долину.

Когда тропу, ведущую через плотный колючий кустарник, преградил завал бурелома, Макс попытался обойти бурелом и завяз в кустах. Проломившись сквозь них, он почти сразу же вновь застрял. Выбравшись из кустов, он понял, что потерял тропинку, и двинулся на закат.

Теперь ему регулярно приходилось проламываться через всё новые и новые заросли, пока наконец, весь исцарапанный, он не выскочил на крошечную прогалину: над крутым, метров тридцати высотой, обрывом нависал поросший травой пятачок. На краю полянки росло огромное дерево. Возле дерева оставалось достаточно места, чтобы устроить бивуак.

Солнце садилось, и Макс понял, что лучшего ночлега не найти. С трех сторон полянку защищал непролазный кустарник, с четвертой – обрыв. Правда, напротив, за обрывом – холмы, и костер будет виден с этих холмов за многие километры. Но здесь он в безопасности: влезть на обрыв практически невозможно. Да и некому.

Макс скинул рюкзак, натаскал хвороста и развел огонь. Когда набралось достаточно углей, он отгреб горящие сучья и закопал в углях несколько картофелин.

Мир накрыла черная субтропическая ночь.

Здешней реальности всегда не хватало полутонов: ночь кончается – наступает слепящий день, кончается день – падает непроглядная ночь. Когда-то – в другом месте, другой жизни – было иначе: долгие сумерки, длинные рассветы, играющие всеми цветами зо́ри. Всё это далеко. Или давно. Это было, а может – будет. Вот бы вспомнить. А здесь – между «было» и «будет» – только ночь. И одинокий костер в ночи…

В кустах послышался шорох. Шорох сопровождался треском. Треск становился громче. Через кусты кто-то неудержимо ломился. Макс инстинктивно сжал палку, которой ворошил костер. Но страха не было.

Из кустов выломилась черепаха и подползла к огню. В ее глазах полыхало.

– И чего ты тут забыл? – проворчала Черепаха.

– Как раз пытаюсь вспомнить.

– Города тебе, что ли, мало?

– Города мало.

– Ишь… огонь тут развел…

– Я скоро уйду.

– Ладно, я так… Ворчу по-стариковски. Спрашивай.

Макс подкинул в костер пару сучьев.

– Ну, смотри: вот я. У меня всё есть. Вообще всё. – Макс сделал жест, указав на себя, вокруг себя и куда-то в направлении города. – Но в этом нет никакого смысла. Никакого. Моя жизнь… Она ходит по кругу и никуда не ведет. День сурка.

– Допустим. Дальше?

– Я разлагаюсь и гнию заживо, думаю о самоубийстве… Но я чувствую, знаю, я уже почти вспомнил, что можно жить иначе, со смыслом.