За политику в те времена сажали редко, больше выдворяли на запад. Чтобы всё-таки сесть, требовалась исключительная бескомпромиссность. На зоне таких уважали. Блатной авторитет Чеба даже предложил «политическому» заиметь персонального пидора. Писатель скромно отказался, и Чеба вручил ему банку сгущенки, чтобы тот в случае крайней нужды оплатил услуги рабочего петуха Тани. Но оставаясь в любой ситуации диссидентом, Маринин папа употребил драгоценную сгущенку своеобычно: съел ее с хлебом.
Столь тертому калачу было бы неприлично бояться каких-то там иракских ракет.
Мама Марины тоже была не из робких. Однажды, спустя несколько месяцев после ареста мужа, она гуляла во дворе с дочкой. К ним подошел молодой человек и, наклонившись к копающейся в снегу девочке, протянул конфету.
– Ничего не бери, – быстро произнесла женщина.
– Какая у тебя строгая мама, – сказал молодой человек, разгибаясь. – А я очень люблю детей. Ваша дочка – красавица. И вы тоже.
Мужчина был хорош: высокий, широкоплечий, в длинном пальто и шапке из дорогого меха. Усталая женщина под сорок, с маленькой дочкой – с чего бы она приглянулась такому ферту?
– Знаете, что? – сказала мама, разглядывая мужчину в упор. – Я думаю, вы из КГБ.
– Ну что вы! – неестественно хохотнул тот. – Будь я оттуда, вы бы ни за что не догадались.
Затем он поспешно свернул разговор и удалился.
Мама любила вспоминать эту историю, насмехаясь над несуразным ответом мужчины: если он обычный человек, то почем ему знать, как работают профессионалы. А если он всё же из КГБ (что вероятнее всего), то она ж таки его раскусила!
В общем, Маринина мама тоже знавала вещи пострашнее ракет. Но не идти же теперь у мужа на поводу!
Зазвонил телефон. Марина взяла трубку и некоторое время разговаривала на иврите – ее лицо отражало целую гамму чувств и сомнений. Окончив разговор, она обратилась к маме:
– Я, пожалуй, съезжу в общежитие к Сарит. У нее соседка уехала, одной страшно. Может, заночую. Там есть убежище, так что, если что…
– Ну и правильно. Я, может, тоже найду, куда пойти. – И, повысив голос, мама оборотилась в сторону двери: – Мы тебе комнату приготовили! Герметичную! Будешь один тут сидеть, о главном думать!
Оттрубив на зоне и в ссылке, отец Марины эмигрировал с женой и дочкой в Израиль. Вот уже более десяти лет они жили в Иерусалиме.
После школы Марину, как и положено, забрали служить: на два года, в авиационные части (существует миф, согласно которому в авиацию отбирают самых красивых девушек). Просидев год в штабе при аэродроме, она вышла за одного из летчиков. Для этого ей, будучи по матери русской, пришлось пройти непростой обряд обращения в иудаизм – гиюр. Но это было оправдано: замужних женщин освобождают от армии.
На гражданке Марина сняла квартиру и поступила на экономику. А летчик продолжал служить, изредка наведываясь к жене и проводя остальное время в воздухе или на базе, где оставалось еще немало красивых девушек. Но беда заключалась в другом: муж-абориген совершенно не понимал томящейся русской души. Здоровая страсть жены к питию алкоголя была ему чужда.
В этом смысле Марина не являлась и типично русской женщиной. В России барышня, которая столько пьет, была бы, скорее всего, бомжихой или, по меньшей мере, опустившейся алкоголичкой. Марина же из-за уникальной генетики, а возможно, благодаря особой израильской атмосфере, могла за вечер «приговорить» бутылку водки (лишь немного растеряв ориентиры в пространстве), а на следующее утро, как ни в чём не бывало, отправиться в университет на занятия. Перед экзаменом, чтобы не сильно волноваться, она выпивала грамм сто прямо с утра, и это, как правило, помогало: получив степень бакалавра, Марина училась теперь в магистратуре.
К двадцати четырем годам, отчаявшись за пять лет найти взаимопонимание с мужем, она развелась и вновь переехала жить к родителям. И ей по-прежнему не хватало достойной компании.
Итак, планы на сегодняшний вечер определись. Кинув в сумку зубную щетку, подхватив противогаз и «шестерку» пива, Марина вышла из дома и направилась к остановке.
Ифтаху пришла повестка, и он отбыл на базу – а это что-нибудь да значило.
Макс готовился к экзаменам, хотя смысла в этом не видел: во-первых, сроки экзаменов подвесили вплоть до прояснения ситуации. А во-вторых…
Затаив дыхание, страна замерла. Наступило 15-е января, полночь. Вот сейчас… или, может, сейчас… или вот прямо сейчас – взвоет сирена!!!
Но пока было тихо.
Макс не ложился спать: не хотелось, чтобы его внезапно и грубо разбудили. Одетый, валялся с книжкой на застеленной койке. Потом слушал радио. Потом снова читал. Погасил лампу и опять слушал.
Когда забрезжил рассвет, он выключил радио, и со стороны арабской деревни донеслось заунывное пение муэдзина. При свете занимающейся зари Макс записал на внутренней стороне тетрадной обложки:
Когда на стрелках фосфор блёкнет
И муэдзин зовет к Аллаху,
Когда покоя мне от блох нет,
Залезших с вечера в рубаху…
Дальше не складывалось, да и сил уже не было. Тогда он быстро разделся (холодрыга!) и нырнул под одеяло.
Весь вечер и ночь Марина и Сарит пили пиво (Марина выпила пять банок, Сарит – одну, наполовину) и слушали передачи «Коль Исраэль». Ближе к утру, когда пиво уже закончилось, а война так и не началась, девушки легли спать.
Днем Марина зашла в университет, убедилась, что об экзаменах ничего не известно, и поехала домой. Пообедав, она взяла очередную «шестерку» пива и снова отправилась в общежитие. Вечер и ночь, в общих чертах, повторили предыдущие.
На следующий день Марина опять заехала домой и забрала оставшееся пиво. Она решила, что сегодня будет последняя ночевка у Сарит – хорошего понемногу.
К вечеру 17-го января Макс вовсе пал духом: война не начиналась, друзья разъехались по родителям во всякие там хайфы и тель-авивы, пить в одиночку не хотелось. Хотя к этому шло.
Для начала он решил приготовить закуску, а там будет видно. Выйдя на кухню, поставил на плиту сковородку и достал из холодильника упаковку «американских шницелей» – этакие желтоватые котлетки, плоско слепленные в форме куриных ножек. Наименование «американский» в представлении Макса всё еще сулило какие-то блага. Хотя бы какой-то вкус. На деле же эти так называемые «шницели» более всего напоминали булку. Но они были дешевы, и Макс умел их грамотно приготовить: налить в сковородку побольше масла (не фритюр, конечно, на него не напасешься, но – не жалеть!), хорошенько раскалить и бросить туда шницели, чтобы забулькало. Своевременно перевернуть. Получается аппетитная хрустящая корочка. Для закуски сойдет.
Вернувшись с готовыми шницелями в комнату, Макс обнаружил Израиле́вича.
Это был знаменитый в масштабах кампуса хронофаг – пожиратель чужого времени, заторможенный и нудный. Гонимый жаждой общения, Израилевич заваливался ко всем без разбора. Бич русскоязычных студентов – его прихода боялись и старались поскорее изгнать. Поэтому он редко у кого подолгу задерживался и мог за вечер облагодетельствовать многих.
Каким чудом его вместе с остальными не унесло в эти дни из общежития – было загадкой. Возможно, причиной стало то, что семейство Израилевичей обитало на крайнем севере страны, в городке Кирьят-Шмона. (В СССР они тоже жили в каком-то Бобруйске.)
Мало кому удалось бы припомнить имя Израилевича: человеку с такой фамилией имени обычно не требуется. Но Макс учился с ним в одной группе и случайно помнил: Израилевича звали Борей. Сейчас он сидел на стуле, выложив на стол бумажник и записную книжку с адресами потенциальных жертв.
Гость имел примечательную внешность: при небольшом росте и коренастом сложении, в теле его имелась неуловимая диспропорция – слишком ли короткие ноги, а может, чересчур длинные руки – не разберешь. Картину довершали большая с залысинами голова, толстые губы и очки с мощными линзами. Говорил он в нос, речь его – замедленная и монотонная – походила на речь терминатора.