Не получается, что-то мешает – нос словно заткнут!

Тогда – ртом. Не глотать! Вдыхать! Вдыхать, а не пить!!!

Вода выталкивает! Двигаться, удерживаться под водой!

Движения рук и ног хаотичны…

Иерусалимская зима убивала. Будь круго́м снег, организм бы понял: «зима». Перестроился бы, адаптировался, включил предусмотренные природой защитные механизмы. Но по совокупности признаков (долгий световой день, трава зеленеет, на деревьях листья) – северное лето в своем разгаре. Такое вот хреновое лето.

Батарея включается только вечером, на пару часов. Стены бетонные, пол каменный, стекла одинарные. Есть солнце – можно хотя бы погреться на улице, а нет его – выходишь из промозглого помещения, а снаружи тот же холод да еще ветер и дождь.

Нос вечно течет, горло воспалено… Единственная отрада – душ (в конце коридора, горячая вода по расписанию). Побаловав себя обжигающей струей, какое-то время наблюдаешь восходящий от тела пар…

Тлетворный климат – полбеды. Максу казалось, что он угодил в страну лжецов. Люди обманывали в большом и малом, часто без видимой для себя пользы. Прохожий, у которого спрашивали дорогу, не признавался в неведении, но обязательно давал директивы. Не представляя местонахождения искомого, он либо тыкал в произвольном направлении, либо таки подробно объяснял, как найти, но совершенно другие, вовсе не имеющие отношения к искомым, зато хорошо знакомые лично ему места.

Разумеется, Макс и прежде встречался с подобными проявлениями, но здесь это было, скорее, не исключением, а нормой. Истина и ложь в сознании людей являлись равноценными, а руководила ими сиюминутная потребность не ударить лицом в грязь.

Потребность эта принимала и вовсе анекдотические формы. Гигантские, состоящие из десятков разнокалиберных ключей связки, свисающие у мужчин с поясов, были призваны придавать значимость в глазах окружающих: сколько ключей, столько, стало быть, у их обладателя и дверей – машин, квартир, домов… И пускай он насобирал эти ключи где попало – глядишь, кого-нибудь да впечатлит!

Но истинный гротеск – игрушечные телефоны. Мобильная связь была доступна пока лишь избранным, и в магазинах появились игрушки: отнюдь не дешевые имитации настоящих аппаратов, с батарейкой и звонком. Можно было увидеть, как, завидев девушку, мужчина приосанивается, незаметно прикасается к висящему на поясе аппарату, раздается пиликанье, мужчина подносит телефон к уху и, постреливая глазами, принимается громогласно вещать…

Макс мог бы упростить себе жизнь: игнорировать уродливое, сосредоточиться на приятном. Один его приятель любил Израиль за дешевые помидоры. Другой переименовался из Миши в Моше и носил кипу́. Но Макса подобная мимикрия пугала: утратить чувство истины, сотворить из помидоров кумира, меряться ключами, разговаривать с игрушечным телефоном и превратиться наконец в Моше…

Соседом по комнате оказался коренной израильтянин Ифтах, отслуживший в армии и учившийся теперь на юриста. Тут бы и погрузиться в языковую среду! Но сосед тоже знает английский – с чего бы говорить между собой на иврите? У кого хватит терпения по сто раз повторять, а главное, выслушивать, как человек бекает и мекает, мучительно подбирая слова? Пускай к зиме Макс и выучил немало ивритских слов, но связать их во что-либо осмысленное пока не получалось.

У Ифтаха имелся радиоприемник, и в отсутствие соседа можно было послушать передачи на русском языке. Страна готовилась к войне: 15-го января истекал срок американского ультиматума Ираку с требованием прекратить оккупацию Кувейта. Саддам Хусейн грозился, что если американцы посмеют атаковать Ирак, в ответ он обстреляет Израиль. Логики в этом, казалось, не было. Во всяком случае, СМИ старались, и не без успеха, преподнести это как совершеннейший абсурд, присущий арабской ментальности в целом.

За неимением иной информации, Макс верил тому, что говорилось. Впрочем, не поленись он задуматься, логика происходящего тотчас стала бы очевидна: Израиль оказался в заложниках. Ирак не мог дотянуться через океан до Америки, зато ненавистный сосед – стратегический союзник и лучший друг США – был под боком.

За полгода в Израиле Максу достаточно промыли мозги: арабов он не любил. Их полагалось не любить: начиная с тех, кто, будучи гражданами Израиля, жили в комнате за стенкой (университет изобиловал местными арабами: им полагались льготы при поступлении), и заканчивая каждым из нескольких сотен миллионов жителей враждебных Израилю арабских стран. И уж, конечно, полагалось ненавидеть непосредственно Саддама Хусейна – виновника всех зол.

Америка же, наоборот, виделась воплощенной добродетелью – защитницей непреходящих ценностей, и, в частности, маленького, но гордого Израиля от его соседа-маньяка. Об американских нефтяных интересах и о том, что те сами заварили всю кашу, не говорилось ни слова.

В русскоязычной газете Макс прочел присланное маленькой девочкой стихотворение:

Саддаму Хусейну – кумкум бэ рош.

И плачут дети.

Пускай не любит его Дед Мороз

И все на свете.

Стихотворение трогало. «Кумкум бэ рош» означало «чайником по голове» – девочка, по-видимому, давно жила в Израиле (возможно, здесь родилась), неосознанно мешала русский с ивритом и хорошо уже знала, кого положено ненавидеть.

Газеты публиковали перечень продуктов, которыми следовало запастись на случай перебоев снабжения, и призывали граждан ввиду опасности химической атаки ипритом («горчичным газом») получить противогазы и загерметизировать скотчем одну из комнат в квартире. В качестве альтернативы предлагалось, заслышав сирену, спускаться в подземные убежища.

Между тем, в реальность войны не верилось: окружающий мир выглядел привычным и безмятежным. Это, впрочем, не помешало Максу сходить на пункт выдачи противогазов и набить шкаф консервами. До кучи он запасся водкой и пивом.

На вопрос, станут ли они герметизировать комнату, Ифтах ответил, что ему это не нужно: в случае реальной угрозы его немедленно призовут. Макс же волен поступать, как хочет, но лично он – Ифтах – ничего бы делать не стал. Он проиллюстрировал свою позицию:

– В Ливане мы ожидали ракетного обстрела. Все укрылись в бетонный блиндаж, лишь мой напарник и я остались снаружи для наблюдения. Ракета попала точно в укрытие – не уцелел никто. С тех пор я уверен, что там, – Ифтах ткнул пальцем в направлении потолка, – есть парень, который давно уже всё и за всех решил. Так что особого смысла рыпаться нет.

Такая философия заражала, и Макс решил и вправду не рыпаться. Тем более что возня со скотчем совершенно ему не улыбалась.

Марина с мамой долго откладывали, но 15-го января ближе к вечеру – пока гром не грянул! – удосужились, и теперь совместными усилиями заклеивали скотчем окно, герметизируя одну из комнат квартиры.

В углу лежали три коробки с противогазами, стояли три упаковки по шесть банок пива «Маккаби», и валялось несколько пачек крекеров и орешков (женщины не продумали, как станут пить и закусывать в противогазах, но одно было ясно: стресс придется снимать). Валялась тряпка, которой предполагалось (если, не приведи Бог, понадобится) заткнуть щель под дверью.

Маринин отец стоял в дверях и нудил под руку:

– Какие же вы курицы. Я повыкину все противогазы. И не пущу вас в эту комнату. Всё равно ничего не будет. А если будет – тогда уже ничего не поможет. Подумайте лучше о главном. Вас отвлекают от главного, а вам хоть бы что. Да делайте что хотите! – осерчал наконец он и, пнув тряпку, вышел из комнаты.

Отец Марины был известный ленинградский писатель-диссидент. В разгар застоя, когда дочке было семь лет, его арестовали и осудили по статье «антисоветская агитация и пропаганда». Все до единого обвинения были смехотворны, что не помешало засадить писателя на четыре года, и еще два года продержать на поселении в Казахстане.