Он снова всмотрелся в лица сидящих. Кажется, его возраста… Может, чуть моложе. А как зовут – не знаю. Или не помню, заспал… Как долго длится эта пьянка! Тринадцать лет прошло, а кажется – только вчера встретились, сели, подняли бокалы… Сгинули все. А ты остался. И твой роман.
«Да, роман… – пьяно и тоскливо подумалось ему. – Аж семьдесят восемь страниц… По шестнадцать страниц в год. Гений заср…ный. Если б Пашка кавээнщиков не раскрутил на репризы – сдох сейчас уже… со своими старыми друзьями в придачу. Да матери с отцом спасибо: выручают. А ведь тоже ныть начали: «Найди работу, найди работу»… А когда творить, начатое дописывать? «Работа»…
Он откинулся на спинку стула, потянулся за новой сигаретой и, прикуривая, вдруг замер от мысли: «А о чём я пишу?!»
Он совершенно забыл начало! То гениальное, с чего всё началось!
Спичка обожгла пальцы. Он потряс кистью, подул на неё машинально.
– Нет! Не помню! НЕ ПОМНЮ!!!
Положил не прикуренную сигарету на блюдце, налил полный стакан водки – Пашка только стрельнул на него глазами – и выпил, тягуче, не торопясь.
– Я сейчас… – сказал он незнамо кому и, шатаясь, пошёл в ванную.
У него там давно было присмотрено: «полотешка» сорокового диаметра. Выдержит. А верёвка – от ванной шторки, добрая, синтетическая, не порвётся. Только разом! Приделать – и соскользнуть с унитаза! Чтобы всё махом и без боли!
Противно отрыгнулось водкой. Сергей тягуче сплюнул на пол.
Он так и не вспомнил, что его «гениальный» роман именно так и начинался тринадцать лет назад:
«Гений соскользнул с унитаза…»
Вера
«Осторожно! Двери закрываются. Следующая остановка…»
Вагон заполнялся народом. Многие стояли. Сегодня, среди недели, ехали в основном дачники-пенсионеры, торопились закончить перед снегом последние садовые работы.
По проходу, с трудом пробираясь сквозь народ, сновали туда-обратно «коробейники» с мороженым и прессой.
– Пломбир, шоколадное, эскимо…
– Кроссворды, телепрограмма, лунные календари, анекдоты…
– Пломбир, шоколадное…
Вере повезло: сидела, и притом – у окна. А главное – работал обогреватель. Придвинула к нему околевшие ноги и задремала…
«…Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними».
Голос сквозь монотонный вагонный гомон звучал убаюкивающе и приятно. Хотелось слушать и слушать, не открывая глаз, и проваливаться всё дальше и дальше в тёплую дремоту. Ноги в насквозь промокших кроссовках постепенно отогревались. Вера даже расстегнула пуховик.
– Да ну вас!.. Чепуху мелете, молодой человек, а мы сидим, слушаем… уши развесили… – раздражение в женском голосе было неподдельным.
– Какой же я молодой?.. С сорок шестого…
– Тем более! Городите здесь… Я вон своей невестке как только не угождала!.. Всё для неё делала, задницу только не лизала… И что?! Настропалила, сучка, сына: комнату сняли, съехали и на порог к себе не пускают! Это как?! Внука не дают! Сын! Сын говорит: «Не ходи, от тебя только негативная энергетика… после тебя Гриша всю ночь плачет во сне… и дёргается…» Представляете? – сын говорит!!! Внук от меня дёргается!.. А я от них не дёргаюсь!.. От этой сучки не дёргаюсь!.. Как у нас появилась, так на таблетках и живу! «Дёргается…» Не-ет, правильно народ говорит: «Не делай добра никому – и зла тебе никто не сделает». А я всё: «Людочка-Людочка, Людочка-Людочка…»
– Это не народ говорит, – мужчина опять говорил негромко, но слышно было каждое слово, будто гомон стихал в эти минуты. – Это, милая моя, озлобленные люди сочинили. Никого, кроме себя, не любящие… А повторяют недалёкие. Красиво же звучит… парадоксально…
– Ой, шли бы вы со своей хренью куда подальше!
И такая злоба прозвучала в женском голосе, что Вера открыла глаза: очень уж захотелось взглянуть на беседующих.
Сидящая напротив яркая, интересная брюнетка в летах неприязненно в упор пялилась на Веркиного соседа, невзрачного мужичка в дождевике, резиновых сапогах и вязаной шапочке.
Верка взглянула на неё мельком – и отвернулась к затуманенному дождём стеклу.
Есть на свете такие глаза: затягивающие… беззрачковые… мёртвые… Смотреть в них было неприятно. И страшно.
А этот, в дождевике, сидел и смотрел в них. И не отворачивался. Мигал подслеповато, шмыгал носом, но не отворачивался.
– Почему хрень-то? – спросил он так же спокойно. – Добром на добро и ответится… Что ж нам – хорошо всем стало от злости-то вашей? Всем неприятно стало… – И снова шмыгнул.
А брюнетка стрельнула глазами на соседей, жадно слушающих их перебранку с мужичком, резко поднялась, выдернула из-под сиденья сумку и, расталкивая стоящих, ушла в другой вагон.
И окружающие почему-то облегчённо вздохнули.
* * *
Что-то слишком длиннющую грядку удумала она под озимый чеснок. И трети не вскопала, а руки уже отваливаются…
Неможилось ей. Давно неможилось… лет пять… Суставы порой так выкручивало ночами, что хоть волчицей вой!.. И натиралась всякой пакостью, и обследовалась, и лечилась в санаториях, да всё без толку. Отпустит на время, а потом вновь сворачивает жгутом. Да и сердчишко стало сдавать. До обмороков доходило. Слава Богу, не на людях…
На людях она была другой: довольной жизнью, улыбчивой, счастливой… Несмотря ни на что. И как обидно было порой выслушивать от друзей что-нибудь нелицеприятное о своих детях. Друзей в такие минуты она в упор не понимала и не слышала.
«Что значит “шумели всю ночь и были выпивши”? Это что, значит, мои ребятишки меня обманывают? Уроды, – улыбаясь, думала она в эти минуты о друзьях. – Да мои детишечки ни разу в жизни мне не соврали! Завидуете и мерзость всякую наговариваете! Своих такими же умничками воспитайте – потом и будете, как бабы на базаре, слухи распускать. “Не помогают, в саду не работают…” А ваши прям упахались! Стахановцы… А я, раз успеваю участок обработать – значит, и без ребятишек сил хватает! И не ваше собачье дело – в семью чужую лезть! Я ж не лезу к вам с советами!»
Так мысленно спорила Вера со своими «доброжелателями». А у самой душа – будто кошками изгажена да исцарапана, вся в крови от этих пересудов.
А жить надо… И с такой душой, с исцарапанной… И как ещё долго жить!.. Ведь никто из ребятишек не определился. Ни с работой, ни с учёбой… Пристраивать, на ноги поднимать надо. «Сдохну, а подниму! Подниму! И пошли вы все к черту!»
…На рукав капнуло светло-розовым. Вера вытянула подол рубахи, приложила к носу и долго-долго держала. А кровь всё сочилась и сочилась. Она осела на захолодевшую вспаханную землю и запрокинула голову вверх.
– Сдохну, а подниму!
Бледное осеннее небо вдруг начало медленно поворачиваться, затем закрутилось. И наступила темнота.
* * *
– Мам, мам, очнись! – Голос младшенького Алёшки доходил, как сквозь вату. На лоб легло что-то мокрое, холодное.
«Хорошо-то как!» – облегчённо подумала Вера, с трудом разлепила глаза. Склонённые над ней кругом лица – серые, туманные – плыли и не фиксировались сознанием.
– Сейчас, Алёшечка, сейчас… – Она с трудом села. Чьи-то руки поддерживали за плечи. Испуганные глаза окружающих выжидательно таращились на неё.
– Мам, что с тобой? – Сын присел перед ней на корточки.
– Голова закружилась. Сейчас, Лёшенька, сейчас… – Попыталась подняться. – Копала, копала… Чуть-чуть всего… Давление, видимо… – Всё-таки поднялась. – Здравствуйте, ребята. Пойдёмте в дом. Сейчас, оклемаюсь маленько…
– Я же тебе говорил, что вскопаю, – сердито выговаривал сын, шагая рядом. – Зачем самой нужно было?.. Я же говорил… Специально сегодня приехали!
– Лёш, не ругайся. Я же не знала, когда ты приедешь… А вдруг снег завтра выпадет? Не успели бы… – Вера оправдывалась, а сердце её пело от сыновней ворчливости: приехал! Ребят с собой взял на помощь! – А Игорёк где? Приедет? – вспомнила она про старшего.
– Вечером, может…
Вошли вдвоём в дом. Ребята сгруппировались в проулке, у машин, переговаривались о чём-то.
