Он обернулся.
– Я спрашиваю: дети были? А ты чего такой потерянный?
Она подошла к нему. Увидела на столе бумаги. Взяла, прочитала внимательно.
– Натка всю свою долю Серёжке отписала. Или его детям, – глухо сказал Григорий и выпил из стакана.
Она машинально отодвинула от него бутылку и дочитала бумаги до конца. Ласково потрепала его по голове.
– Ну, чего ты… Говорили ж об этом… Тебе хоть частичку надо было от родителей получить на память.
– Особенно… в рублях… – произнёс он раздельно. – В рублях… особенно… Я эту свою долю в десять тысяч за два дня зарабатываю… А получить надо! Как же, на память!.. А Серый их за полгода зарабатывает… Значит, Натка за него ещё полгода отрабатывает… Сначала за меня пять лет… Потом за него два года… Теперь ещё полгода… А мне, Иуде, – «на память»! Раз маму схоронили…
Она присела перед ним на корточки.
– Дурашка, я же тебе говорила: через них федеральную дорогу тянут! Я сама проверяла, через наше министерство бумаги проходили! Попридержать нашу долю, не продавать пока! Там через год-два земля миллионы долларов будет стоить!
Он изо всей силы ударил раскрытой ладонью по этому красивому любимому лицу. Жена отлетела к холодильнику, больно ударилась об угол. Засучила ногами, пытаясь подняться. Кровь из носа струйкой быстро бежала по подбородку и шее. Глаза – изумлённые и полные ужаса и слёз.
А у Григория будто что-то отпустило внутри. Он спокойно взял бутылку и выпил остатки из горлышка. И коньяк так же, струйками, тёк у него по подбородку и кадыкастой шее.
– Я вспомнил, – вдруг сказал он совершенно трезво. – Когда у Заречного умерли родители – все братья ему свою долю отписали. Чтоб доучить. Он доучился. И почти всех в город перетащил. А кто не поехал – помогать стал. Да у нас вся деревня такая! Ни одной паскуды не было! Если только пришлый, со стороны… – Посмотрел на жену. – Чего развалилась?! Платье хоть одёрни, заголилась вся! За пятьдесят уже, а всё, как проститутка, наряжается! И всё «деньги, деньги»!.. Когда ж нажрётесь до отвала?..
* * *
Примирились они, конечно. Не сразу, но помирились. И кровь, и слёзы утёрли. И в деревню свою он через некоторое время съездил. Выкупил у Серёжки полностью домик матушки. Положил перед Наткой с Серёжкой газетный сверток с деньгами.
– Это… – Слюна в горле стояла комком. – Вы… эт самое… сами поделите… Как хотите…
– Сколько здесь? – голос у сестры был, как всегда, спокоен.
– Двести тысяч.
– Куда столько? Ты же говорил: больше тридцати не дают.
– Это сейчас не дают! – занервничал Гришка. – А потом дорожать будет! Дорогу через вас пускают. А зачем вам «потом»? У меня сейчас есть!
– Всё равно много. На всю жизнь хватит…
– Во! А я что говорю?!
Наталия неуверенно посмотрела на младшенького.
А Гришка вдруг перестал горячиться.
– Братишка… Сестрёнка… Я вас очень прошу – возьмите!
Наталия перевела на него взгляд.
– А чего, Гриш, возьмём!.. Возьмём же, Серёжка? Возьмём, братишка, не расстраивайся ты так, возьмём… Ты с ночёвкой?
– Ага, – неожиданно для себя ответил Григорий. – Водилу бы где притулить…
– Я его к себе в дом сведу, а здесь посидим…
– Посидим, посидим… – Лида уже накрывала стол.
И Серёжка почему-то застенчиво улыбался.
…Григорий переписал домик на жену: пусть сама спекулирует. И начисто вычеркнул всё это из памяти и сердца.
И лишь когда встречался в управлении с Сашкой Заречным, то старался делать вид, что не увидал того, не заметил. Чтоб не здороваться.
То ли неприятно было.
То ли стыдно отчего-то.
Разговор с редактором
– Пойдёмте-ка, батенька, в курилку. А то с этими законами и штрафануть могут. Там поговорим. А я вас потом чаем угощу.
Редактор – маленький, лысоватый очкарик пенсионного возраста – отыскал в столе Юркину рукопись, схватил с подоконника сигареты и быстро направился к выходу.
– Идёмте, идёмте!
И пока шли по коридору, он всё время оборачивался к Юрию и жаловался: – Это что ж за беспредел такой творится?! Вся редакция курящая – нет! Как в гетто сгоняют! И попробуй только в кабинете закурить – ни надбавки, ни премии не увидишь! Новый главный не курит – и всё! Всем нельзя! Ну, где тут справедливость?
Юрий безразлично кивал и плёлся следом.
Курилка была просторная, белокафельная, как мини-бассейн. Стены увешаны самодельными объявлениями, криво прикреплёнными скотчем. Шаги мужчин гулко отдавались в пустом помещении, пока они дошли до распахнутых настежь окон. Редактор, Антон Семёнович, жадно затянулся и сразу взял быка за рога:
– Как-то вы, Юрий Петрович, резко ушли от своей тематики. У вас же взаимоотношения людей всегда были на первом месте. Страсти, выбор… «Ту би о ноу би». А сейчас… что-то… собачки, природа…
– А что вас не устраивает? – Юрий смотрел в сторону, на объявления и, кажется, уже догадывался, к чему всё сведётся.
Предлагаю выпить. Т/ф…
Предлагаю рыболовные снасти мужа. Срочно! Оч. дёшево! Т/ф…
Предлагаю. Дорого. (Телефона не было. Одно только зачёркнутое имя: Кандолиза. Рядом было приписано: Маруся, Роза, Рая)
– Батенька, да меня всё устраивает! Всё! Хорошо написано, добротно! Но ведь это… это же беспроигрышные темы: дети и животные! Беспроигрышные! Да ещё с трагическим концом!.. Понимаете? Зачем же вы так опускаетесь, а? – произнёс он с лёгким оттенком брезгливости. И резюмировал: – Редакция журнала на это не пойдёт.
Предлагаю пса. Ухоженный, незлобный. Откликается на кличку «Ну ты и дурак» и «Кретин». (Множество телефонных номеров, приписанных разными почерками)
Подайте на воспитание собаки и («и» было зачёркнуто, поставлено тире) мужа.
– Это ВАШЕ мнение? – Юрий Петрович с трудом оторвался от объявлений, перевёл взгляд на Антона Семёновича.
Тот перестал пускать дымные колечки, вздохнул слегка:
– К сожалению, нет. Это мнение Софьи Андреевны Кошечкиной. Нашего нового главного.
– Она что, до чтения рукописей опустилась? С каких это пор главные читать рукописи вздумали? – криво усмехнулся Юрий.
Редактор развёл руки:
– Увы. Хотя я тоже её поддерживаю в отношении вашего произведения.
– А раньше, помнится, вы другого мнения были. – Кривая улыбка на лице Юрия казалась приклеенной и неестественной. – Раньше вы любовный треугольник, войну да детективное беспроигрышным считали. Я-то всегда думал, что все темы проигрышные. Если бездарным языком написаны.
Лицо Антона Семёновича как-то разом покрылось пунцовыми пятнами. Он, стараясь не встречаться глазами с автором, прикурил от бычка новую сигарету, зачмокал, раскуривая.
«Ишь ты… Заело его… Примитив… А ведь ты его интересным типажом считал: мужичонка такой, себе на уме, рассказики интересные пописывает, с иронией такой, скрытой народной правдой… Тихоня, с хитрецой… А он, вишь, взбрыкнулся… Меня припомнил, сучий сын… Василий Макарыч непризнанный… Примитив…»
Вслух же произнёс:
– Хорошо. Давайте предметно. – Нервно перебрал листки, нашёл нужное. – Вот, «Последний долг». Рассказ, так сказать… – Антон Семёнович теперь смотрел на Юрия не отрываясь, пытаясь увидеть все нюансы ответной реакции на его слова. – Герой знает, что жить ему осталось четыре месяца, и решает отдать жизненные долги: и к матери на могилку съездить, и с внучкой в зоопарк сходить, и другу триста рублей вернуть, и водочку на рыбалке попить с товарищами… И, главное, отомстить за смерть погибшего в аварии отца: виновный отделался условным сроком. То есть пять лет всё было нормально, а сейчас, перед своей смертью, захотелось…
– Я не знаю, можно ли рак назвать «своей смертью», – угрюмо перебил его Юрий.
– Не важно! Не о том мы сейчас! Вы посмотрите, что вы нагородили в маленькой вещице: и смерть, и долги, и детективщина… И щенок этот!.. Герой идёт на убийство – вах! Щенок, замерзающий у подъезда! Ну, как же не пригреть, да? А дальше – по накатанной: убил, вернулся и… где это у вас? Вот! – Антон Семёнович с издёвкой зачитал: «Чего ты? Кончилось всё. Иди сюда. – Он поднял щенка, сунул за пазуху. – Отогреемся сейчас. И накормлю тебя… – Он увидел размазанную на перчатке кровь. – Ничего, там рассудят… – Они вышли из подъезда на залитую солнцем улицу».
