…спохватываюсь…

…начинаю понимать…

– То есть… сейчас здесь живут два народа, которые не видели друг друга две тысячи лет?

Он хватается за голову:

– Да какое мне дело до них, вы мне скажите, что в замке-то делается?

– Да вы хоть понимаете, что в те времена говорили на одном языке, а за тысячу лет на разных берегах языки поменялись?

– Ну, само собой…

– Вот именно! А теперь два языка встретились, и как вы думаете, узнали они друг друга?

– Через тысячу лет… гхм… смеетесь? Конечно же, нет…

…отскакиваем в ужасе.

Понимаю, поторопились, понимаю, слишком быстро приблизились друг к другу, обожглись – надо время, говорю я себе, нам нужно время, чтобы понять друг друга, чтобы привыкнуть, чтобы вспомнить то, бесконечно забытое, то…

– …теплеет, – говорю я.

Сегодня я ночую в замке – с хозяином замка мне довелось познакомиться при удивительных обстоятельствах – много веков назад он вызвал меня, чтобы я прогнал из замка неведомую силу, которая оказалась…

…впрочем, это очень долгая история.

Смотрю на палящее солнце, сегодня оно жарит особенно нещадно.

– Теплеет, – говорю я.

Хозяин смотрит на равнину, залитую водной гладью, откуда робко торчат деревца – до замка вода еще не добралась, мы с хозяином гадаем, доберется она в этом году, или нет.

Сегодня каменные чертоги наполнились людьми, сюда собрался народ со всей округи, из затопленных городков – мы с хозяином обустроились в комнатушке наверху, но даже сюда долетает гомон бесчисленных гостей.

Теплеет.

Подступает вода.

– Люди пришли в палац…

Это хозяин сказал.

Смотрю на него, недоумеваю, почему не в палаты, не в пэлес – палац…

– Палац! – кричу я.

– Палац! – кричит он.

Оба.

Разом.

Хором.

Вернее, уже нет его, нет меня, есть… не я, и не мы, не знаю, как сказать, говорю – палац.

…только сейчас понимаю, как я вымотался за эти несколько дней, когда ехал в горы, приводил в порядок дом, побитый ледником, чтобы теперь можно было, наконец, упаковать вещи и поехать по дороге, ведущей в горы.

Бросаю прощальный взгляд на дом, кланяюсь, как велят обычаи.

Сажусь в машину.

Смотрю на замок, перед которым хозяин опускается на колени, прощается на долгие тысячу лет.

Замираю.

Прислушиваюсь.

…показалось…

…нет, нет – не показалось, все больше удаляются друг от друга два голоса, кричат, пытаются докричаться —

– Палац!

– Палац!

Расходятся, разлетаются за людьми, идущими к горным хребтам по разные стороны.

Кричат:

– Палац!

– Палац!

Хозяин смотрит на замок, спохватывается…

…бежит к нему вдоль подступающей воды…

Выводит на стене замка – крупно, размашисто —

ПАЛАЦ

…я вижу его…

Я понимаю – я вижу своего врага, я понимаю – нам предстоит бой не на жизнь, а на смерть, потому что замок, потому что —

– Палц!

– Полиес!

– Палц!

– Полиес!

…война…

За замок…

Я уже понял, что не узнаю правды.

Что они мне не скажут.

Уже понял – когда пожелал им доброго вечера, а они мне не ответили.

Меня еще удивило, что вот так, оба сразу, и дадди, и мамми, полулежали в креслах, перед шахматным столиком, я еще оглядел, оценил расклад, понял, что у белых нет шансов. Кажется, белыми играла мамми, хотя я не знаю, доска была повернута как-то неровно, наискосок от самой себя, если такое вообще возможно.

И я понял, что так и не узнаю правды.

И Ребекка тоже.

Должен сказать, что родители у нас были не просто строгими – их строгость была маниакальной, граничащей с безумием. В то время как всем остальным можно было гулять всю ночь, нас в девять вечера безоговорочно отправляли спать – приходилось лежать и пялиться в потолок, когда другие ходили в кино, или друг к другу в гости, или просто без дела болтались по улицам всю ночь. На завтрак обязательно были хлопья с молоком, и тосты с джемом – и родителям было глубоко наплевать, что все остальные прекрасно обходились без завтрака. Ужин пропускать тоже было нельзя, ровно в восемь мы должны были быть дома, и с чисто вымытыми руками сидеть за столом.

Консерватизм в нашей семье доходил до абсурда. Нам нельзя было пользоваться электронными книгами – от слова совсем, приходилось довольствоваться бумажными вариантами, учиться читать по буквам – в то время, как все остальные прекрасно закачивали информацию себе прямо в память. По вечерам полагалось читать вслух, и я надеялся, что об этом не узнают мои друзья, иначе бы меня подняли на смех – ну право же, кто сейчас передает инфу вот так, звуками через буквы.

Я уже не говорю про обязанность мыться каждый день – да-да, мыться под водой – и чистить зубы.

Они говорили, что мы люди.

Они всегда говорили, что мы люди – напоминали нам это денно и нощно.

Мы люди, повторял я, спрашивая себя, что такое люди.

Мы люди, говорил я, когда друзья звали залезть на крышу высокого дома или поплыть далеко-далеко в море.

Нас сторонились, потому что мы были люди, мы были готовы сторониться самих себя, потому что мы были люди. Я с завистью смотрел на друзей, которые меняли запчасти, как перчатки, иногда я сам пробовал купить запчасти, но у меня всякий раз спрашивали модель, а я не знал свою модель, и родители никогда не говорили мне модель, как я ни упрашивал, только отрезали – мы люди.

Но самое страшное случилось, когда я попросил у Джума закачать мне что-нибудь в память, Джум попробовал это сделать и признался, что не может.

Это было сегодня утром, когда я начал что-то подозревать, я еще сам толком не понял, что именно – но что-то было очень и очень не так.

Проще всего сделать что-нибудь запретное, сказала Ребекка. Прыгнуть с крыши, сказала Ребекка. Или уплыть далеко в море, сказала Ребекка. Я уже почти готов был согласиться, но спохватился, что в случае, если родители нам не врали, запчастей для нас бы не нашлось, и копий нашей памяти тоже.

А потом мы пришли домой, чтобы узнать правду.

И поняли, что не узнаем.

Когда я пожелал им доброго вечера, а они не ответили.

Меня еще удивило, что вот так, оба сразу, и дадди, и мамми, полулежали в креслах, перед шахматным столиком, я еще оглядел, оценил расклад, понял, что у белых нет шансов. Кажется, белыми играла мамми, хотя я не знаю, доска была повернута как-то неровно, наискосок от самой себя, если такое вообще возможно.

И я понял, что так и не узнаю правды.

И Ребекка тоже.

Можно еще что-нибудь попробовать, говорит Ребекка.

Можно, говорю я, только что.

Ребекка несет две булавки, дает мне одну, я уже понимаю, что нужно делать, мы заносим булавки над запястьями, мы боимся, мы не можем решиться…

А Берта у себя сделает так, что школы не будет.

Совсем.

Ну, может, будет рисование или пение, раз в неделю, и не по утрам, конечно, не по утрам, а ближе часам к двум. По утрам вообще ничего не будет, по утрам спа-а-ать, и раньше десяти чтобы ничего-ничего не было.

Лиз, правда, узнала, пальцем у виска покрутила, ты чё, с дуба рухнула, или с луны, какое пение, мне в музыкалке этим пением всю душу вымотали, со-ло-вей-мой-со-ло-вей… тьфу! А Агния тоже пальцем у виска покрутила, и про рисование сказала, нафиг-нафиг, не надо, я родокам заикнулась, что рисовать хочу, они меня в художку отдали, задолбали к черту, тени все эти, полутени, язык теней… А что, у теней язык есть, это Берта спрашивает, а Агния руками машет, отмахивается, изыди, изыди со своим рисованием…